— Не читала.
— Жуткая вещь. В смысле — гениальная. Он повесился на намыленном снурке.
— Снурке? Забавно.
«Жива ли мать?» — подумалось вдруг (там — грубая бельевая веревка, не намыленная, которую он предусмотрительно выкинул на помойку, зарыл среди гнилья в ночь перед отъездом в Москву, но веревку можно купить, было б желание!). Детский кошмар, припрятанный в бессознательных глубинах, возвращался, сопровождал его жизнь. Лиза уловила что-то — как при внезапной перемене ветерка, перебирающего легкие покорные ивовые ветви.
— Муж и любовник! — она засмеялась. — Нет, я не могу! Молодец, Алеш! Кстати, завтра день рождения. Ты помнишь? В шесть часов.
Еще б он не помнил!
— А к чему «кстати»?
— К тому, что моя тетка ни в чем себе не отказывает.
— Что это значит?
— Догадайся.
— Не ври! — Все-таки давешний паучок застрял в мыслях злой занозой и даже приснился однажды в эротическом сне про женщину и насекомое.
— Я никогда не вру! — соврала Лиза. — Только не знаю, кто. Ничего, завтра соберутся подозреваемые…
— Какое тебе дело!
Она не смогла бы объяснить: чисто инстинктивное, детское, женское движение — в испуге раздавить пресмыкающегося гада.
— Лизка, я прошу, не лезь!
— Ах, боишься за Поленьку! Не переживай, может, она и тебе не откажет.
Эта маленькая дрянь попала в самую точку. Он так и сказал:
— Ты — маленькая дрянь! — Из протеста против традиций материнского полуподвала Алеша мата не употреблял. И сорвался с места, не дожидаясь соответствующей реплики.
Куда-то он шел, ехал, опять шел, бесцельно, стараясь движением унять тоску-кручину, так же бесцельную, беспричинную. Просто мир помертвел, как бы лишившись тайны. Красота — главная тайна жизни, энергия божественная, покров незримый, но не дай Бог лишиться его: на голой земле голый зверь, на нем блудница, в последнем соблазне расставивши смуглые ноги в дареных золотых браслетах с каменьями. Образ древний, ужас вечный, который юноша не осознавал, о котором и не слышал, а предчувствовал: так вдруг, жить надоело. Ах, жить надоело? Пожалуйста, айн момент! Вот по скверу шагают четверо (морды, мускулы, шерсть — тоже бесцельно и тоже все надоело!) и замечают унылую особь, забредшую на ихнюю территорию. «Ну, чмырь, деньги есть?» Алеша поднял голову (ангел-хранитель его — защитный механизм психики — спохватился), протаранил стоявшего напротив и промчался по аллейке и перекрестку, где служил, глядя в небо, мент-мечтатель.
Поеду в Милое, решил он под сенью закона (четыре волка в кустах наблюдают), мильтоша спустился на землю и произнес машинально, входя в образ: «Ваши документы». — «А что? Я не нарушаю». — «Поговори мне. Документы». — «Я только хотел спросить, — нашелся Алеша, — как отсюда добраться до Казанского?» — «Ишь ты, сирота казанская!» — «Да вот паспорт, я приезжий» (волки в виду явного доноса смылись). — «Ладно, — отмахнулся великодушный спаситель. — На трамвае до метро „Университет“, а там до „Комсомольской“». Что и было исполнено.
Во-первых, я должен увидеть ее, просто увидеть и убедиться, что Лизка врет. Во-вторых, если представится случай (тут он вздрогнул от желания, а мир заправился алой энергией, зашелестел, зазвенел, разгорячился), предупредить. Ведь если правда (не может быть, но все-таки…), если правда — мы с ней становимся соучастниками. Голова закружилась в открывающихся перспективах, Алеша ужаснулся. Допустим, перед тобою выбор (только честно!): она безупречна или доступна. Алеша ужаснулся потому, что его явно склоняло ко второму варианту, даже при издержках ревности в мерзком сне.
Он свернул на пушистую от старых деревьев улочку, завиднелся высокий тускло-зеленый забор — а собаки? а писатель? — Алеша остановился. Там же целый зверинец, его дружелюбно выдадут, и все все поймут. Идиотская застенчивость (ну, в чем дело? просто приехал навестить знакомых!) чуть не охватила параличом, как тогда, перед декадентским домом. «Дождусь, пока стемнеет», — и отправился припоминаемым путем на Сиверку, внутренний жар слепил глаза, мешая увидеть, как светятся розоватые стволы сосен, фетовские ласточки мечутся, едва касаясь блестящей запредельной стихии, поля переходят в Никольские березы и ждет храм. Дойдя до первого озера, разделся, с размаху бросился в неподвижную воду, словно зеркало разбил на тысячу осколков — и в каждом вспыхнуло солнце, лето, невидимые миру слезы. А когда уже стоял на берегу, остывая от любовной горячки, запоминая эту даль, заносимую навеки в «Красную книгу», в «Черную книгу, то услышал голос (трубный глас — почудилось с испугу):