— Вы тоже жертвуете пляжем ради работы, — сказал я.
Перед уходом она попросила деликатнее относиться к ее служащим.
Я поставил стол у окна, в самом удобном месте с точки зрения естественного освещения. Потом вышел на балкон и долго разглядывал пляж, стараясь различить Ингеборг среди загорающих полуголых тел.
Обедали мы в гостинице. Кожа у Ингеборг покраснела, она очень светлая, и ей не стоит сразу так долго находиться на солнце. Хорошо еще не получила тепловой удар. Когда мы поднялись к себе в номер, она спросила, откуда стол, и я начал объяснять ей — в совершенно спокойной атмосфере, я сидел за столом, она прилегла на кровать, — что попросил у дирекции заменить прежний стол на больший, так как хочу развернуть на нем игровое поле. Ингеборг взглянула на меня и промолчала, но в ее глазах промелькнуло неодобрение.
Не могу сказать, в какой момент она заснула. Ингеборг спит с полуоткрытыми глазами. Я на цыпочках принес дневник и стал делать записи.
Побывали на дискотеке «Древний Египет». Ужинали в гостинице. Во время сиесты (как быстро перенимаются испанские обычаи!) Ингеборг говорила во сне. Это были отдельные слова: кровать, мама, шоссе, мороженое… Когда она проснулась, мы прошлись по Приморскому бульвару, особо никуда не сворачивая, где нас подхватил нескончаемый поток сновавших взад и вперед пешеходов. Потом мы уселись на парапете и принялись болтать о том о сем.
Ужин был легким. Ингеборг переоделась. Белое платье, белые туфли на высоком каблуке, перламутровые бусы, волосы она собрала в нарочито небрежный пучок. Я тоже нарядился во все белое, хотя и не выглядел таким элегантным, как она.
Дискотека находилась в кемпинговой зоне, где также сосредоточены гамбургерные и рестораны. Десять лет назад здесь была всего пара кемпингов да сосновая роща, доходившая до самой железной дороги; теперь, как видно, это главная туристическая зона в городке. Оживленное движение на единственном здесь проспекте, протянувшемся вдоль моря, сравнимо с тем, что творится в больших городах в часы пик. С той лишь разницей, что здесь час пик начинается в девять вечера и раньше трех часов ночи не заканчивается. Толпа, шествующая по тротуару, пестра и космополитична: белые, черные, желтые, индейцы, метисы, — похоже, все расы договорились провести каникулы в этом месте, хотя, разумеется, не у всех у них каникулы.
Ингеборг вся сияла, и наше появление на дискотеке сопровождалось тайными взглядами присутствующих, в которых читалось восхищение. Восхищались ею, мне же завидовали. Я зависть на лету чую. В любом случае мы не собирались здесь долго оставаться. К несчастью, к нам тотчас же подсела немецкая пара.
Объясню, как это случилось: не могу сказать, что я без ума от танцев; да, я частенько танцую, особенно в последнее время, после того как познакомился с Ингеборг, но прежде я должен настроиться с помощью одной-двух рюмок и переварить, если можно так выразиться, ощущение необычности, возникающее из-за стольких незнакомых лиц в зале, который к тому же, как правило, еле освещен. Ингеборг же не испытывает ни малейшего смущения и готова тут же идти танцевать одна. Она может проторчать на площадке столько, сколько длятся две песни, вернуться за стол, отхлебнуть из своего бокала, возвратиться на площадку и плясать там всю ночь до полного изнеможения. Я уже к этому привык. Пока она отсутствует, я думаю о своей работе и всяких бессмысленных вещах, или тихонько напеваю несущуюся из динамиков мелодию, или размышляю о загадочных судьбах аморфной массы и неясных лиц, что меня окружают; время от времени Ингеборг, далекая от моих мыслей, подходит и целует меня. Или появляется с новой знакомой или знакомым, как в этот вечер, когда она подвела ко мне немецкую пару, с которой едва успела перемолвиться несколькими словами во время топтания на танцевальной площадке. Словами, которых для людей, объединенных общим названием отдыхающих, достаточно, чтобы завязать нечто похожее на дружбу.