Посмотрел на Фаню, видно, хотел сказать что-то еще, но промолчал. Сухо кивнул на прощание и ушел. Через несколько месяцев стало известно, что боевики в армейской форме расстреляли в Иерусалиме представителя Совета безопасности ООН по урегулированию арабо-израильского конфликта — графа Фольке Бернадотта. Никто особо не распространялся о том, кто это сделал, но поползли слухи, что теракт осуществила «группа Штерна». Фане почему-то казалось, что без Меира тут не обошлось. Не могло обойтись. Но теперь этого никто не узнает. Уже после окончания боевых действий к ним домой пришел мужчина и рассказал, что Меир погиб в самом конце войны. Его высмотрел и застрелил снайпер. «Египтяне тоже умеют стрелять», — ожесточенно подумала Фаня. Проводив посланника, они с Михаль обнялись и пошли в спальню рыдать: неписаное правило запрещало демонстрировать горе при чужих. Такая уж у них была странная этика.
Израильтяне и сами удивились, что победили. Этого никак не могло произойти, они победили вопреки… вопреки всему. Верующие говорили о божественном провидении, светские стеснительно намекали на какую-то мистику: рационально объяснить победу крохотного новорожденного государства над армиями десяти стран объяснить было трудно. Но факт оставался фактом: как ни пытайся понять, что произошло, но это уже прошлое, а человек всегда живет в настоящем. И в этом настоящем нужно было учиться жить.
Мирная жизнь начиналась трудно, проблемно, не хватало всего: денег, продуктов, вещей. Фаню хоть и повысили, сделав начальником отдела, но от этого только прибавилось работы, а вот денег — не очень. Жили они по-прежнему очень и очень скромно. Тем более, что Михаль никак не могла понять, чем она хочет заниматься после войны. Металась, пытаясь устроиться в разных местах, но в свои двадцать с небольшим — что она умела? Стрелять? Это теперь все умели, да и времена изменились. Командовать небольшим подразделением? Но в армии ее не оставили, да она и не стремилась. Жить надо было начинать заново. А как начинать-то? Куда идти? Работа нужна не для денег, вернее, не столько для денег, сколько для того, чтобы понять — кто ты? Фаня видела, что дочь часто охватывает отчаяние, пыталась с ней поговорить, но та только отмахивалась. «С отцом бы все обсудила!» — ревновала Фаня.
Она не знала, были ли у Михаль раньше романы, влюблялась ли она, или все ее помыслы и страсти были сосредоточены на победе в страшной войне. Наверняка, было, все у нее было. Чувство близкой смерти обостряет желание попробовать это «все» именно сейчас, потому что завтра может не наступить. Сколько у махновской пулеметчицы было молодых отчаянных парней, испытавших в жизни все, кроме любви, плотской любви? Мальчишкам, которых завтра убьют, нужны были не рассказы про девичью гордость и про «ты еще встретишь хорошую девушку», а то узкое и горячее, про которое они, краснея и смеясь, рассказывали всякие небылицы. Сколько раз Фаня видела, как парень, который ночью плакал у нее на груди от наслаждения, утром падал с коня с дыркой во лбу, пулей в груди, снесенный разрывом снаряда, с лицом, разрубленным шашкой. Их было жалко, но никого из них она не любила. И вся эта «благотворительность» закончилась, когда появился Митя Попов: он стал единственным, хоть и не надолго. Его убили. И Натан был единственным. Его убили. И Меир. Его убили. Их всех убили. Всех, кого она любила, убивали одного за другим. Ей нельзя любить.
А у Михаль, похоже, все складывалось по-другому. Металась от одного мужчины к другому, от бессилия никак не могла угомониться, ей все время казалось, что лучшее где-то там, что надо искать, надо пытаться. Она часто не приходила ночевать или являлась домой под утро с распухшими губами и засосами на шее, которые даже не пыталась скрывать от матери. И пахло от нее алкоголем и табаком. Теперь Фаня снова смертельно боялась за нее, такая уж она материнская судьба, видно, что и в мирной жизни боль за детей не отпускает. У дочери с матерью сложилось молчаливое соглашение: Фаня не лезет в ее личную жизнь, Михаль старается помогать во всем, насколько это возможно.
Так прошел год, потом другой. И однажды, вернувшись домой с работы, Фаня обнаружила в квартире белобрысого паренька, чинно распивающего чаи. Никогда раньше Михаль не приводила в дом мужчин. Этого, правда, назвать мужчиной можно было с большой натяжкой: на вид ему было лет восемнадцать, не больше. Сероглазый такой, славненький. Не славный, а именно славненький.
— Шалом, — вежливо сказала Фаня и покосилась на дочь. Та неожиданно подмигнула.
— Шалом! — с легко узнаваемым тяжелым русским акцентом ответил мальчик.