– «Тем не менее, наиболее вопиющее из сказанного было ею донесено до меня в целости и сохранности, и поразило своей недостойностью и крамолой. Почтенная наставница была обвинена не боящейся кары Всевышнего деткой в несправедливости и злонамеренности. Я страшусь подумать, чего заслуживает нечестивица!
И все же молю вас о снисхождении к блуждающей впотьмах Александре, хотя не в одной дерзновенности к госпоже Флигиле-вой она повинна. На уроках ею неуместно читаются книжки ци-вильного содержания, в коридорах она предается передразниванию классной дамы и даже (Прости меня, Боже!) изображению позорных номеров местного цирка.
Я денно и нощно молюсь за спасение нашей детки и надеюсь, с Божьей и вашей помощью привести ее к смирению и покорности!
Молящая Вседержителя за вас, Софья».
Во время чтения Лулу несколько раз порывалась вмешаться, но Виконт останавливал ее движением руки.
– Госпожа Флигелева! Это же Мария Михайловна!– вскричала она, как только он закончил чтение, положил письмо в карман и посмотрел на нее, склонив голову к плечу. – Вот скажите, знаю я французский язык?
– Ну, предположим.
– Разве плохо?
– Знаешь.
– Она мне только четверки ставит! Ну, пусть. Но я обнаружила в классе таких девочек, которые совсем не знали, и чуточку позанималась с ними. Они так хорошо ответили, а она даже не послушала, а про помощь разузнала и устроила крик! – Лулу продолжила, выделяя все гласные, как Мария Михайловна, – «Курнакова! Может, мне закончить учительскую работу? Наконец-то вы облегчили мне жизнь! Вы, надо понимать, теперь госпожа преподавательница!» Я только чуть-чуть пререкнулась, что я не ей, а девочкам помогала, а ей бы помогать никогда не стала! А она вызвала Софью Осиповну. Зачем? Она же не моя родительница?
– Мда. Отношения, я вижу, у тебя с этими дамами накаленные. Но неужели у тебя по французскому не высший балл?
– Только четыре шесть раз. Это не высший. Но я ведь не отвечаю совсем ничего…
– То есть как? Ты еще и бойкот объявила этой Марии?
– А вы, Виконт, когда-нибудь учились в гимназии?
– Что, на мне настолько незаметны следы образования?
– Я подумала, может быть, вас учил дома кто-то очень умный… Если бы вы меня всегда учили, на мне тоже были бы заметны следы…
– То есть, заметно образование, хочешь сказать. Но я меньше всего хочу быть причиной твоего нежелания учиться в гимназии. Один человек никогда не сможет столько дать... Так. Дальше нам на кусочке сыра не продержаться. Пошли завтракать.
В доме давно уже хлопали двери. Из столовой слышались голоса и звон посуды. Когда Лулу, забежав наскоро к себе, явилась к общему столу, товарищ по заутреннему бдению уже сидел между Доминик и Дмитрием, а ей пришлось опять устроиться возле тетки.
Он рассказывал мальчикам, по-видимому, о поездке, но Лулу не могла поймать нить. Тем более, что разговор шел о линии Румынского фронта, полках и других вещах, малопонятных ей. Отправив позавтракавшего Коко с бельгийкой в спальню, к разговору подключилась мать. Она выглядела весьма довольной и стала спрашивать Шаховского о какой-то коляске. Братья и маман разговаривали с Виконтом наперебой и все были очень оживлены…
Лулу же потихоньку, чтобы никто не заметил, пошла грустить в сад, вовсю ругая себя. Вместо того, чтобы расспросить его, где же он был и что интересного видел, она болтала всякую ерунду, предстала неумехой и неучем, да еще и разбудила его после тяжелой зимней дороги ни свет, ни заря. Одним словом, повела себя хуже и глупее всех. Она закуталась в платок и вышла на аллею перед домом. Рекс встретил ей радостным «а-гав». Припадая передними лапами к земле, звал играть. Она, глотая слезы, села прямо на снег, и потянула пса за ошейник. Рекс немедленно, с заливистым лаем повалил ее навзничь. У Лулу не было настроения резвиться, и она только отпихивала игриво взвизгивающую собаку. Наконец, Рекс отскочил. Она стала отряхивать снег. Рекс залаял еще громче и бешено завилял хвостом. Но подошедшего Виконта с ног сбить не попытался, а только носился вокруг, иногда подбегая и обнюхивая его сапоги.
– Для того ты будила меня посреди ночи, чтобы потом бросить на целый день? Дела я, спасибо тебе, переделал спозаранок.
Лулу виновато взглянула: распахнутая бекеша надета прямо на рубашку, соперничающую цветом со снегом вокруг, голова непокрыта, но лицо свежее, как будто никто и не будил его в ужасную рань. Чтобы что-то спросить, пока не придумала другого, она сказала:
– А почему Рекс на меня прыгает от радости, а на вас нет?
– Потому что позволяешь. Что за непочтительная радость?
С почтительной радостью было плохо не только у Рекса, и Лулу опустила голову, а Виконт, как ни в чем не бывало, продолжал:
– Хорошо, что я глянул в окно. Мы же что-то искали в саду вчера. Нашли?
Повинуясь ходу своих мыслей, Лулу спросила:
– А если бы я жила просто, без каких-то скандалов, вам бы больше нравилось со мной говорить? Вы бы меня не ругали?
– Ругал? Ты имеешь в виду мое утреннее ворчание? Я шутил!
– Сначала шутили, а после прочтения письма стали ко мне плохо относиться. И за столом даже не посмотрели! – Лулу готова была заплакать, вдруг поняв, что ничего важнее в мире, чем его отношение, для нее нет.
–Ты как-то болезненно все воспринимаешь, – он повернулся к собаке. – Рекс! Хватит, набегался! Домой!. – Собака трусцой припустила к дому.
–А вечером я уезжаю….
–Все. Довольно об этом. Категорически. Тем более, не будем терять время. Пошли, поищем вчерашнюю потерю еще. Что это было?
– Снежная баба… Виконт! – она остановилась и, волнуясь, посмотрела на него. – Можно, я вам стихотворение расскажу? Только оно такое… взрослое…
Виконт засмеялся:
– С удовольствием послушаю! Давай, найдем подходящее случаю место.
В глубине сада он прислонился к дереву и кивнул Лулу:
– Я готов. А кто автор?
– Пушкин.
– О! Со «взрослыми» стихами Пушкина надо быть поосторожнее. Давай, попробуем, если остановлю – слушайся.
Лулу, не поднимая глаз, справляясь со смущением, начала произносить слова, поразившие ее своей красотой, непонятностью и созвучностью чему-то таящемуся глубоко-глубоко в душе. Обнаружив по приезде пустую комнату в мезонине, она стала искать в доме хоть что-то, напоминающее об ее хозяине. В руки попался томик, тот самый, черный с золотым тиснением, когда-то успокоивший ее и охранивший от неприятностей. И томик ответил на ее признательность, открывшись на изумительных строках:
– Храни меня, мой талисман,
Храни меня во дни гоненья,
Во дни раскаянья, волненья:
Ты в день печали был мне дан.
Не зная, что такое талисман ни по-русски, ни по-французски, Лулу вкладывала в это слово смысл высшей защиты, любви, заботы. Всего, что так остро переживала, что обрела совсем недавно, всего полтора года назад. И сейчас, произнося чудодейственные слова, она чувствовала, как держит ее на поверхности волнующегося океана, отводит сверкающие молнии чья-то сильная рука.
– Когда подымет океан
Вокруг меня валы ревучи,
Когда грозою грянут тучи,
Храни меня, мой талисман.
А «уединенье чуждых стран»? Разве она его не знает? Разве не в ее беспросветное одиночество вторгалась, спасая, чья-то добрая и могущественная воля? Храни меня, мой талисман…
И когда кажется, что все потеряно, никому не нужна, и надежда пропадает, разве не появляется всякий раз ее опора и хранитель? Не выводит из бед? Храни меня, мой талисман!
К концу стихотворения голос ее окреп, слезы, за которыми стояли не только стихи, но и близость нового расставания, выступили на глазах, но не выкатились, и тогда она, наконец, подняла взгляд на Виконта. Тот стоял, застыв, и слушал с таким напряженным выражением, какого Лулу у него не знала и не ожидала увидеть сейчас. Он смотрел на нее, как будто заметил что-то странное, даже пугающее. Сглотнув, она несколько нерешительно подошла. Ему не понравилось? Почему он ничего не говорит?