Да, он ненавидел всех детей вообще, но особую, личную ненависть вызывали у него «больно умные», как он их про себя определял, — такие мальцы, что в четыре года уже читают, а в пять знают римские цифры, могут с ходу назвать столицу Буркина-Фасо и протяженность реки Замбези с точностью до полуметра. От этой породы учеников впору на стенку лезть, если зовешься Робером Путифаром и испытываешь трудности с умножением на восемь.
— Месье, сколько будет восемь на девять?
Ибо очень скоро как среди учеников, так и среди учителей разошелся слух, что Путифар «не знает таблицу умножения». В самом деле, где-то в извилинах его мозга, видимо, не хватало каких-то нейронов, ответственных за таблицу умножения. До шести все было нормально, но начиная с семи его охватывала неодолимая паника и заставляла ляпать наобум невесть что. Раз запнувшись, он тут же окончательно и безнадежно терялся. Дети своего не упускали: они принимались дружно тикать — тик-так-тик-так, — изображая таймер. Тогда он весь багровел и срывался на крик:
— Прекратите! Молчать, я сказал!
Иногда по вечерам учить таблицу ему помогала мать. Они усаживались в кухне, чтобы не мешать Путифару-отцу, который читал газету в гостиной, и, попивая травяной чай, повторяли до бесконечности умножение на семь, на восемь и на девять. Мать мягко и терпеливо поправляла его:
— Нет, Робер, восемь на восемь не сто двенадцать…
Он прерывался и начинал сначала. Без толку. На следующее утро он вставал все такой же несчастный, как и накануне, столь же неспособный ответить, сколько будет семь на девять: пятьдесят восемь, сто двадцать семь или восемьсот сорок!
За учебный день он выматывался до изнеможения. Возвращался из школы издерганный, кипя от подавляемой ярости. При его-то физической силе (рост — метр девяносто шесть, вес — сто двадцать пять кило) он мог бы прихлопнуть любого из этих поганцев одной левой, как комара. Только это было запрещено. Строжайше запрещено.
Он, всегда ненавидевший спорт, завел привычку бегать по вечерам, нарезая по десять километров в парке напротив дома.
— Робер, ты бы все-таки полегче… — беспокоилась мать, когда он возвращался, взлохмаченный, запыхавшийся, обливаясь потом.
— Мама, мне это необходимо, — объяснял он, вытираясь. — Снимает напряжение. Не переживай.
Скоро пришлось увеличить нагрузку: он стал пробегать пятнадцать километров, потом двадцать, потом тридцать. Случалось, в час ночи он все еще гонял по пустынным аллеям, и если бы кто-нибудь пристроился с ним рядом, то услышал бы, как он безостановочно бухтит на бегу:
— Паршивцы, гаденыши, паразиты, уроды мелкие, ну погодите, я вам еще покажу…
Пытка продолжалась год за годом. Казалось, каждый следующий класс еще несносней предыдущего.
В начале 1970-х годов здоровье Путифара-отца резко ухудшилось. Он не мог больше спускаться по лестнице и осел в гостиной, где только и делал, что читал исторические книги о Наполеоне. Осенью 1972-го он стал слабеть рассудком и каждое утро собирался «сойти в ателье поработать».
— Сегодня отдохни, ты устал, — уговаривала его жена, — завтра пойдешь.
Как объяснить ему, что он уже пятнадцать лет на пенсии, а на месте его любимого ателье теперь копировальный центр?
— Мне гораздо лучше, — твердил он, между тем как болезнь прогрессировала, — гораздо лучше, я чувствую… А у тебя, Робер, как дела в школе?
— Прекрасно, папа! — бодро лгал сын, чтобы его не расстраивать.
Однажды утром старичок объявил, что он выздоровел окончательно, и решительно засобирался в ателье. Он чувствовал себя бодрым и полным сил. Как-то его удалось отговорить, и тогда он принялся строить планы, как разобрать чердак и сделать там полки. А вечером умер.
Велико было горе Робера и его мамы.
— Ах, Робер, сыночек, — говорила мадам Путифар, обливаясь слезами, — только ты у меня и остался, единственная моя радость…