— Предвижу очередное «ЗАЧЕМ?». Уволь, пожалуйста! Твоими «зачемами» я на сегодня уже сыт по горло.
Оставшись в любезном его сердцу одиночестве, Отшельник не поспешил вновь предаваться Великим Забвению и Отрешению, справедливо решив, что с этим всегда успеется, а вместо этого тяжело задумался. В неуклюжих — с непривычки — мыслях фигурировали в основном два старых добрых «зачема» и один хороший «как?».
ЗАЧЕМ Мятежнику приспичило сводить счеты с миром, да еще таким нестандартным способом? Неужто мир за время Великого Отрешения Отшельника стал настолько добродетелен и прекрасен, что Мятежнику с его гнусностями не осталось в нем больше места? Почему бы тогда ему не убраться в какую-нибудь из параллельных Вселенных, где найдется еще достаточно грязи для такой свиньи, как он? Впрочем, с этим как раз все ясно — где ж ему жить в покое параллельно космическому раю? Изойдет ведь желчью, не выдержит и сдохнет в конце концов (туда, кстати, и дорога!). Куда как отраднее распылить этот ненавистный рай на атомы, пусть даже и вкупе со своей желчной персоной.
Но ЗАЧЕМ он сообщил о своем намерении Отшельнику? Ведь специально нашел, хоть и нелегко это, ох нелегко, добрался, вражина, и сообщил! Даже боя не принял. Хотя какой там был бы бой? С «зеркалом» — скорее его, Отшельника, самоубийство. По всему выходило, что нужен был Мятежнику зачем-то в его апокалиптических происках Отшельник. Но — опять же — зачем? Неужто на помощь надеется? Его-то, Отшельника, помощь в уничтожении нового прекрасного мира?.. Рекомендую, говорит, насладиться… Рекомендует он, значит…
Надо сказать, что сам по себе мыслительный процесс давно уже стал для Отшельника явлением нетрадиционным — отключился он просто-напросто от этого процесса в своем Великом Отрешении, и обратное подключение требовало не меньших усилий, чем требовало в свое время отключение. Поэтому мысли вязались нестройные, узловатые, норовящие то и дело впасть обратно в прохладные глубины Забвения и Отрешения. Посему Отшельнику приходилось напрягать всю свою неординарную способность к концентрации, чтобы заставить мысли худо-бедно ворочаться в голове и вернуть им хоть малую долю их былой остроты. Для большего эффекта он к тому же еще изменил положение своего тела в пространстве, приняв очень способствующую полету мысли позу «мыслителя».
Итак: сковырнуть мир не так-то просто, даже зная о ТРЕХ. Одному Дьяволу ведомо, как Мятежник о них узнал, но, в конце концов, он, хоть и изгой, но все же Изначальный, так что для получения информации у него имелось достаточно времени и немалый арсенал средств. Сам Отшельник подозревал, что язык развязался у Шалой, с которой у Мятежника, помнится, была в свое время сердечная связь; с другой стороны Отшельник не мог себе представить существования в мире каких-то мужских соблазнов, способных заставить проговориться Шалой. Хотя Мятежник, это дьяволово семя, надо признать, всегда имел подход к женщинам: способность, являвшаяся в былом предметом тайной зависти Отшельника, так и оставшаяся для него одной из неразрешимых загадок покинутого мира.
Именно в этот, отнюдь не узловой, момент размышлений неожиданно дал о себе знать, ожив и провернувшись в груди как-то неудобно поперек, стилет давней ревности, позабытый, ржавый и затупленный, но все еще, оказывается способный причинять боль. А были ведь времена, когда Отшельнику — тогда еще Фанатику — верилось в благосклонность к нему непредсказуемой Шалой… Сжавшись, будто и впрямь от невидимого удара, Отшельник постарался вновь сконцентрироваться на своих базовых вопросах; если позволить нахлынувшим воспоминаниям разбередить в себе сразу, всем скопом утраченные эмоции, под их лавиной можно похоронить, чего доброго, и здравый рассудок.
Сама по себе история о ТРЕХ походила на красивую легенду и вряд ли воспринималась как непреложная истина даже узким — очень узким — кругом Посвященных. Но Отшельник-то ЗНАЛ — это Истина, и самая страшная Истина в мире: ведь к этой Истине ему довелось однажды прикоснуться собственными руками. На мгновение отвлекшись от размышлений, он поднял руки и пристально взглянул на ладони, покрытые алой сетью никогда не заживающих шрамов.
Легкий, словно погребальный саван, туман опустился на дорогу сверху, а вовсе не приполз, как полагалось бы туману, с раскинувшихся на юге Слепых болот; будто слетело к темной земле невесть с каких высот усталое облако и осторожно прилегло пухлым телом в колючую луговую постель, осенив непроглядный мрак летней ночи своей зыбкой невесомой кисеей.