«Не отбили-таки нас сподвижники по дороге, да и мудрено бы им было…» — взгрустнул Михаил, покидая первым лихой тюремный транспорт. И тут же обернулся назад, чтобы подать руку Илли. Наконец-то он мог спокойно проявить галантность по отношению к ней, не опасаясь при этом поползновений вечно преуспевающей конкурирующей стороны. Но опять-таки не вышло: на сей раз скромный знак внимания к даме грубо прервали слуги закона. Они оттащили Михаила от протянутой ему из машины руки и повели его, заломив руки, в низкое строение, чем-то смахивающее снаружи на крупногабаритную землянку. «Девятае оделение милитцыи», — прочел Михаил светящуюся табличку, красующуюся на виду рядом с дверью. «С кем боролись — от тех все и померли!» — сказал бы в подобном случае его дед Панас. У беспутного деда, правда, имелся еще один вариант данной поговорки с другой концовкой: «С кем боролись, от тех и залетели», — но этот перл он приберегал для бабки Эвелины и вообще предпочитал блистать им при женской половине семьи и прочего человечества.
Короче говоря, водворили Михаила, а вслед за ним Илли и остальных задержанных в зарешеченную камеру, проще говоря — в местную КПЗ, как и повелось — грязную и тесную для такого количества арестованных. Сотоварищи из народа сразу повели себя как блудные сыновья, вернувшиеся в родной дом после длительной загранкомандировки: все они тут же как ни в чем не бывало завалились спать прямо на полу, не оставив на нем практически свободного места и нисколько не озаботившись полным отсутствием в камере постельных принадлежностей. Впечатление складывалось такое, будто в берлоге их оторвали на время от сезонной спячки, и при первой же возможности они все моментально вновь в нее погрузились. Михаил со своей небольшой группой так и остались стоять у самой решетки, все еще не в силах осознать свой новый гражданский статус и привыкнуть ко всем обстоятельствам, вполне логично из этого статуса вытекающим. Они все еще находились в процессе привыкания, когда перед решеткой появился, гремя ключами, набыченный шкаф черного дерева — не иначе как местный дежурный надзиратель. Повозившись немного с ржавым замком, он открыл решетку и ткнул пальцем в Михаила:
— Выходи!
Прозвучало это так, словно Михаила первым из задержанных вызывали хмурым утром на расстрел. А что ж, кто его знает — здешнее уголовное право… Выходя, он взглянул на прощанье на Илли — впервые за время их знакомства открыто и долго, как в последний раз. Должно быть, цвет его лица приобрел от переживаний нездоровую румяность: слишком уж озабоченным взглядом она его проводила. «Неужели переживает за меня?» — окрылился Михаил, неожиданно открыв для себя один из секретов непредсказуемой женской натуры: чтобы узнать подлинное отношение к себе женщины, необходимо оказаться приговоренным, как минимум, к расстрелу. Но его последний час, как вскоре выяснилось, еще не пробил. Михаила провели в помещение, отделенное стеклянной перегородкой от здешней приемной, приказали сесть на стул возле рабочего стола дежурного и подвергли самому обычному допросу. А вот этому уже удивляться не приходилось: они вчетвером наверняка смотрелись белыми воронами на фоне прочих здешних постояльцев и вызывали у стражей порядка вполне естественный профессиональный интерес.
— Ваше имя, фамилие, место жительства! — официально приступил к дознанию сидевший за столом щуплый офицер. Его субтильность несколько удивила Михаила: худых ментов ему до сих пор как-то не доводилось видеть, ни в своем, ни в каком-либо другом мире. Может быть, правда, здесь их было принято откармливать непосредственно на службе, доводя постепенно до принятых в правоохранительных органах стандартов. Но все-таки, невзирая на личности, имелось во всей ситуации что-то смутно родное и знакомое "Михаилу до боли в солнечном сплетении.