— Делайте, что хотите. Я умываю руки.
Ермон поцеловала его.
— Ах, оставь ты, ради бога! — заворчал Мисак. — Этой ночью он опять с дружками шлялся по улицам, на кларнете играл.
— У любви свои законы. Душу за сыночка моего отдам… — протянула Ермон.
…Тесно было от гостей в доме Мисака. Глядел Мисак на Аво, на его маленькие, словно тушью вычерченные усики, на узкий ремешок, потом на сидящую рядом с ним Назик, которая становилась женой Аво, и жалел себя, и жалел всех этих людей… Потом он посмотрел в сторону товарищей Аво и, сам не зная почему, улыбнулся.
— Вот видишь, ты тоже радуешься! — сказала Ребека. — А как противился, не хотел!
— Да, — сказал Мисак и вдруг с болью понял, что даже не стоит им объяснять, чего именно он хотел. Тщетное это дело!..
Перемешались в доме Мисака звуки кларнета, аккордеона, патефона.
Воски вошла в круг, сплясала. Выпили за ее здоровье, поморщились. Мисаку не нравилось происходящее, но он вдруг почувствовал в глубине души тепло ко всем этим людям. Кто знает — может, так и должно быть!
Вот это и есть его семья, продолжение фотографий, глядящих со стены, продолжение его рода, много видевшего и испытавшего.
Мисак выпил вина, и по телу его разлилось тепло. Он хорошо руководил столом и людьми, заполнившими комнату. Какие только мысли не появились у этих людей… Они были противоречивы, были вдохновенны, красивы, коварны, преступны. Они вспыхивали и тут же гасли. Если б огни этих мыслей так мгновенно не угасали, рушились бы миры и возникали бы миры, совершались бы грандиозные преступления и грандиозные деяния…
…Потом поднялся директор завода Шаварш Карпович, и все замолкли, и он произнес тост на русском языке.
…Потом Папик опьянел и сказал: «Моя специальность — честность. Нет, нет! Не подумайте, что я честный человек! Честность — это моя специальность…
Очень выгодная специальность. Честностью я зарабатываю деньги. И наш Мисак вот тоже честный…»
Папик заплакал, и его припухшие веки еще больше покраснели. Женщина, жившая с ним в одной комнате, утешала его. Ребята тянули Папика за плечи, старались усадить его на место, но он упорно не садился.
— Дайте мне досказать! Выслушайте меня… Я одинокий человек, и лет мне немало, а семью я так и не создал… — С трудом выговорив эти слова, Папик на минутку замолчал, улыбнулся сам себе: — Я охраняю чужие семьи и радуюсь. Вот у Мисака большая семья… Он любит свою семью. Но я хитрее, чем он. Что семья Мисака? Маленькая частица… Частица моей большой семьи. И вы все тоже входите в мою семью. Все! Потому что все мы — одна большая семья. И все другие семьи тоже моя семья! Я хитрый…
— Ты все перепутал, все на свете перепутал! — рассмеялись ребята. — Лучше садись!
Папик уселся и долго еще разговаривал сам с собой.
Мисак решил написать Гаку о первой свадьбе в своей семье, даже придумал первую фразу. Потом он забыл о своем намерении.
Пять месяцев спустя Аво сбежал с какой-то циркачкой.
Мисак извел себя, стараясь понять поступок Аво, найти хоть какую-нибудь зацепку для прощения, для оправдания его. Не мог он понять своего сына.
Назик плакала.
Ермон получала письма от Аво, но скрывала их от Мисака, поучала Назик:
— Не убивайся… Нагуляется — вернется. Ты его жена. И ребенок у тебя будет.
Но Аво не выказывал желания вернуться. Мотался вместе с цирком из города в город.
Как-то раз Ермон осторожно спросила Мисака:
— У вас на заводе есть униформист?
— Это еще что такое?
— Специальность…
— Нет… Формовщики у нас есть.
Тогда Ермон сказала:
— Аво на работу поступил.
— Что за работа?
— Пишет, что униформистом стал…
Мисак начал интересоваться, расспрашивать — что значит «униформист». Молодой токарь из его цеха, любивший жонглировать инструментами, сказал ему:
— Это работник цирка, Мисак Сергеевич. А зачем вам?
Мисак смутился:
— Да просто так…
На следующий день он повел Ермон и Ребеку в цирк.
Первое отделение смотрел напряженно, стремясь угадать, кто же тут этот униформист. Покосился даже на клоуна.
В антракте подошел к билетерше, продающей программки, спросил:
— Кто здесь униформист?
Билетерша потянула Мисака за рукав к арене, указала на человека, подметающего ковер.
— Тьфу ты черт! — застонал Мисак.
Ермон и Ребека ели мороженое, на их лицах играла улыбка.
— Вставайте! Уходим! — сказал Мисак.
Всю дорогу он взволнованно и раздраженно говорил, говорил не умолкая, и все-таки не мог высказать свои истинные чувства.