— Йой-йой-йо-о-о… — выпятив вишневые губы, дурным голосом завывала сочная барышня Манечка Адамович. — Я же не зна-а-ла… Йой-йой-йо-о-о…
Ягунин сидел в углу мрачноватого — окнами в кирпичную стенку — кабинета Белова и злился: на эту белугу следовало гаркнуть, чтобы она заговорила по-человечьи, а Белов посмеивается, водичку сует, в интеллигенцию играет. С такой-то дурой! Все одно не оценит. А может, Белов на него, на Ягунина работает? Картинничает? Или учит? Ха!
— Чего же он боялся, ты скажи? — допытывался Белов, держа наготове кружку с водой.
— Йой… Што заберут… боялся! — пуча синие, плавающие в соленых водах очи, повизгивала Манечка. — Ой-йой…
— Или грозил ему кто, или как? — добродушным дятлом долбил Белов.
— В Чеку небось всех богатых беру-у-ут… — тоненько плакала девушка.
Допрашивать Манечку стало бесполезно. Белов дал ей полчаса на нервное успокоение, велев посидеть в коридоре напротив двери.
— И чего же тебе прояснил Рыжих? — безо всяких вступлений спросил Белов и протянул руку к фотографиям, которые Михаил выложил веером на стол.
Ягунин ткнул пальцем.
— Вот этого не знает, поспрошает у своих. Навряд самарский. А этот — Венька Шлык, урка. Короче, Иван Степанович, это не наши, пусть расхлебывает уголовка, ихние люди.
— Ишь ты, — быстро заморгав, засмеялся Белов. — Два убийства — это не сажень дров сперли.
Он бросил фотокарточки на стол и принялся сворачивать цигарку. Морщинки сбежались на лбу.
— Слушай… — сказал он и замолчал, кривясь от противного дыма: на кончике самокрутки у него горела бумага. Гася пламя клешнятыми пальцами, покрытыми не кожей — скорлупой, он продолжил: — А ты не соображал, Миша, такое не могло статься, что парень-то шел к нам, в ЧК?
— Хы! — Ягунин дернул подбородком. — С чего бы? Знаете, кто этот Венька Шлык? Бандюга! Он от нас, как черт от ладана, а не то чтоб… Ему всякая власть не в жилу, вы Рыжих послушайте…
— Анархист, што ль? — иронически пыхнул цигаркой Белов.
Ягунин обиженно отвесил толстую губу.
— Не анархист, а бандюга. До революции сидел, — Михаил загнул палец. — В революцию сидел, — загнул другой. — После революции — тоже, вот сейчас только вышел.
Иван Степанович мигал на него, будто и не слушал. Потом вздрогнул, спросил:
— Постой-ка, ты это к чему?
Ягунина злила невнимательность Белова.
— А все к тому. Ну, около нас его шлепнули, ну и что? Мало ли… Могли где хочешь.
Белов оживился.
— Вот-вот. Резон: могли где хочешь, а кончили возле нас. Са-а-мое, понимаешь, удобное место для убийствов.
Он мелко засмеялся, почти не разжимая губы.
Упрямо бычась, Ягунин стоял на своем:
— Случайность. Шел мимо, напоролся на дружков. У них, бандюг, свои счеты. Урки есть урки. Сами знаете.
— Знаю, знаю… — Белов постучал пальцами по столу, в последний раз с наслаждением затянулся цигаркой.
— Что-то не верится, Миша. Все-таки сейчас не двадцатый год.
Нахальства у них сейчас помене, у твоих урок-то. Отбили им печенки.
Он вздохнул, словно бы жалея обиженных урок, и задавил окурок в бронзовой пепельнице. Она была частью сложного письменного прибора, вершину которого венчал некогда двуглавый, а ныне — стараниями чекистов — одноглавый орел.
— Не двадцатый, Ягунин, и не девятнадцатый, — проговорил он с добродушием и раздумчиво.
Ягунин дерзко усмехнулся.
— А какой? Я вот погляжу-погляжу: шестнадцатый — и все! Или тринадцатый — вот какой год! С голоду бедняки начинают помирать — знаете небось? А тут тебе лихачи скачут, пивные открываются, дым коромыслом… — Он закашлялся. — Вчера вон, Жудин говорит, в «Бристоле» ухарь-купец один… Бутылкой в зеркало — рраз! — и ручкой махает: «В счет клади, гуля-а-м!» Гада проклятая, недобитки самарские…
Говоря все это, Ягунин ходил поперек квадратной, скрипящей паркетом комнате, а Белов сидел за обширным столом, с которого давным-давно содрано было сукно, украсившее, должно быть, зад ушлого белоказака или не менее расторопного красногвардейца. Сукно теперь заменяла хорошо подогнанная фанера. Маленький Белов, тем не менее, смотрелся за столом солидно. Он медленно поворачивал голову, внимательно следя за Ягуниным, будто ожидал, что тот выкинет сейчас нечто интересное. Потом с мягкой досадой в голосе сказал:
— Опять ты за свое, Михаил. Ну что, политграмоте тебя учить, што ль? Ты ведь все резоны не хуже меня понимаешь, а?
— А вы поучите, — окрысился Ягунин и как-то нелепо взмахнул рукой. Его белесый, свисающий надо лбом чуб тоже мотнулся. — Я чегой-то поглупел в последнее время, вот вы меня и поучите. Когда били эту сволочь, я все понимал, а теперь смотри-ка, глупый!