— Было.
В конце концов, тогда, на Новый год, целовался же он с Томкой Петренко, и она его руку отпихнула не сразу. Разве это не называется «щупать»?
— Давно?
— Давно.
Уткин торжественно изрек:
— Чтоб оружие не заржавело, его надо смазывать и регулярно проводить стрельбы.
Обхватил за плечо, зашептал на ухо:
— Я провел африканскую ночь с одной фройляйн. Не все немцы удрали, кое-кто остался. У нее там еще сестренка. Вот я и подумал о товарище. Сказал ей: фертиг, будь готова, сейчас приведу к-камарада, будет тебе делать кряк-кряк. Наглядно пояснил с помощью кулака и пальца. — Жорка показал и залился смехом. — Станем мы с тобой… Как эти называются, кто на сестрах женат? Свояки?
Рэму вдруг стало жарко, хотя утро было холодное и ветреное. Он тысячу раз воображал себе, как это произойдет в первый раз. И с кем. Но прямо сейчас? С незнакомой немкой?
— Давай все-таки сначала за предписанием сходим, — пробормотал он. — Для спокойствия. А то загуляем…
— Нормально всё. Вечером нас машина прихватит. Днем всё равно движения нет. На дорогах «штуки» лютуют. Говорят, позавчера целую колонну расхе… раскрячили. — Он задумался. — Расхерачили — это матом или нет?
— Наверно нет. «Хер» это просто старинное название буквы «Х».
— Уже легче! — возрадовался Жорка. — Буду употреблять… А покатим мы с вами, товарищ младший лейтенант, к городу Бреслау, где в данный момент находится наша героическая краснознаменная дивизия. И это, брат, погано.
— Почему погано?
— Потому что не видать нам Берлина, так и проторчим у кряканого Бреслау. Фрицы там зацепились, как наши в Сталинграде. Скоро два месяца — ни туда ни сюда. Сейчас вообще встали. Кореш говорит, в полках только треть состава. Пополнения ждут. Анекдот уже есть. Короче, парад победы в Берлине. Товарищ Сталин на белом коне к рейхстагу подъезжает. Слышит — грохот, пальба. Спрашивает у маршала Жукова: это чё, праздничный салют? А тот ему: нет, товарищ Верховный, это Конев всё Бреслау штурмует… Обхохочешься, кряк.
Но Рэму сейчас было не до Бреслау.
— Что за девушка? Как зовут?
— Моя-то? — не понял Уткин. — Кряк знает, я имени не спрашивал. На кой мне? Хорошая девка, послушная. Чего скажешь — делает, безотказно. Если поняла, конечно. С этим есть проблемы. Вот ты немецкий знаешь. Как сказать: «Дорогая фройляйн, не будете ли вы так любезны…»?
И загнул такое, что Рэм покраснел.
— Брешешь, заманденыш, не было у тебя баб! — заржал Уткин, очень довольный. — Первый раз в первый класс?
Да как заорет на всю улицу:
— «Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят! Мы их не обидим, поглядим и выйдем!»
— Тихо ты, патруль заберет. Расскажи лучше, как познакомился. Где ты немок взял? Тут гражданских-то почти не видно.
— Места надо знать. — Жорка сделал хитрую рожу. — И психологию. А я вчера зашел в какой-то двор отлить — гляжу, кадр вдоль стены шур-шур, мышкой. Эге, думаю. Полячки так не партизанят. Хальт! Она застыла, руки в гору. Я ей по-польски: «Ким естес?» Глазами хлопает. Ага, говорю, дойче? Кивает. И как кролик на удава. Тогда, говорю, будешь мой трофей. «Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят и потрогать спинки — много ли щетинки?» Айда, говорю, к тебе наххаузе. Ну, она и повела. Они в подвале вдвоем с сеструхой прячутся. Та, честно говоря, на мордалитет не очень и тощая, как стручок, но извини: дареной кобыле под хвост не смотрят… Погоди, дай сориентироваться…
Жорка остановился на перекрестке.
— Ага, теперь вон через ту улицу, нетронутую, а там уже близко.
Улица, на которую они свернули, действительно совсем не пострадала. Раньше она, наверное, была торговой — все первые этажи заняты магазинами. Но половина витрин щерилась стеклянными осколками, двери скособочены или вовсе выбиты — судя по следам на штукатурке, гранатами.
— Заглянем, а? Чего там у них внутри, — попросил Рэм. Не столько из любопытства, сколько оттягивая встречу с немками. Он всё сильнее нервничал.
Жорка удивился:
— Ты чего? Славяне тут полтора месяца. Всё, что было, давно вынесли. В посылках поехало, нах Русланд.
— Да вон же, в книжном, книжки на полках.
— Разве что в книжном. Валяй. Покурю пока.
В магазине всё было вверх дном. Писчебумажный отдел выметен подчистую, печатные издания по большей части сброшены на пол. В глаза Рэму бросился альбом Дега — наверное, шикарный, но половина страниц выдрана. Остались только балерины, все ню перекочевали в солдатские вещмешки и теперь украшают стенку в какой-нибудь землянке.
— Ух ты, какая роскошь, гляди!
Рэм открыл папку с гравюрами Дюрера. Он видел до войны в Столешникове, в букинистическом, примерно такую же, за 200 рублей. Но не переть же? Со вздохом отложил.