Подобрал детскую, сказки братьев Гримм, с волшебными цветными иллюстрациями — для Адьки. Отцу нашел лексикон по фармакологии.
— Сдурел? — спросил от двери Уткин. — Куда их? Вещмешок не резиновый.
— По почте отправлю.
— Брось. Цензура не пропустит. Они все книги заворачивают, им там некогда разбираться. И хорош возиться. Девки заждались.
В результате Рэм взял только набор открыток «Силезия». Там были виды и Оппельна, и Бреслау. Домой послать — пусть поглядят, в каких местах он воюет.
— Щас я тебе такие виды Силезии покажу — ахнешь. Шевелись, Рэмка, шевелись! — торопил Уткин. Он весь как-то напружинился и вроде даже слегка протрезвел.
Во двор ворвались чуть не бегом. Спустившись по ступенькам в подвал, Жора заколотил в дверь:
— Эй, на палубе! Свистать всех наверх!
Ответа не было.
— Сбежали твои фройляйн, — с облегчением сказал Рэм. — Дуры они — дожидаться?
Уткин приложил ухо к двери. Послушал. Улыбнулся.
— Не дуры. Потому и не сбежали. Я вчера паек получил. Хлеба им дал, тушенки. А сбегут — попадутся к кому похуже. Тут они, дролечки. Я это, я! — заорал он. — Ферштеен? Отворяй!
Дверь заскрежетала, открылась. Кто-то там в темноте, Рэм не успел рассмотреть кто, попятился вглубь помещения.
— Заходи, чего встал? — Уткин подтолкнул. — Топай вперед. У них там комнатенка. Печка железная, тепло. А скоро жарко будет. Давай-давай.
Из темного коридорчика Рэм попал в небольшое и действительно протопленное помещение. В углу стояли лопаты и какие-то метлы — наверное, конура предназначалась для дворницкого инвентаря. Свет скудно проникал через высокое, расположенное под самым потолком оконце.
На топчане, тесно прижавшись друг к другу, сидели две девушки, у одной волосы потемнее, у другой посветлее. Кажется, первая была постарше и покрупней, но глаза еще не привыкли к полумраку.
— Guten Tag… — пролепетал тихий голос.
— Гутен таг, — поздоровался и Рэм. Замялся на пороге, но получил толчок в спину и вылетел на середину комнаты.
— Это вот мой камрад, который будет тебя кряк-кряк, — показал на него Уткин, обращаясь к худенькой блондинке, совсем девочке.
Та уставилась на Рэма снизу вверх и часто-часто замигала. И правда, будто кролик на удава, подумал он. Мелькнуло: тоже, наверно, представляла, как и с кем будет в первый раз.
— Ви хайсен зи? — Он улыбнулся, чтобы она не так сильно боялась. — Их бин Рэм. Зер ангенем. Их махе инен… кайне шлехт.
Хотел сказать, что ничего плохого ей не сделает, но то ли коряво сказал, то ли девчонка от страха ничего не соображала — еще больше сжалась головой.
Зато заговорила старшая сестра, переводя взгляд с одного военного на другого.
Рэм понял только первую фразу: «Sie schprechen Deutsch?». А потом через пень-колоду. Кажется, она говорила, что Ильзе совсем еще юная, просила ее не трогать, и говорила, что обслужит обоих господ офицеров сама, они останутся довольны. Вторая сначала всё моргала, потом беззвучно заплакала.
— Ты чем девушек расстроил, хамло?
Уткин утирал губы. На столе была початая бутылка, и он, как вошел, сразу себе налил.
— Скажи, что все будет культурно. Сначала выпьем, закусим. Комм сюда, комм!
— Она нетронутая. Боится. Не буду я с ней, — хмуро сказал Рэм. — И вообще. Идем отсюда. Противно.
— Кряк твою. Товарищ о тебе, уроде, позаботился, — обиделся Уткин. — Не нравятся щи — не жри, а угощают — не плюй. Хозяин — барин, я еще разок попользуюсь. Ты во дворе подожди. Переведи только моей, чтоб не молчала, когда ее харят. Чего она, как бревно.
— Слушай, Жор, ты же видишь — она не хочет. Это все равно что насильничать.
Хотел сказать по-дружески, по-доброму, но Уткин еще больше разозлился. Может, как раз из-за этого тона. Или просто уже дососался спирту до стадии, когда тянет на ярость.
— Кто насильничает? Я насильничаю? Я ей, лярве, харчом заплатил, а она взяла, потому что лярва! А надо было снасильничать, как они наших девок насильничали! Знаешь чего, Клобуков? Не возьму я тебя в разведку! На хер мне такой переводчик! Надо будет «языка» тряхануть, а ты разнюнишься! «Протииивно», — передразнил Жорка, скорчив гримасу. — Катись отсюда, заманденыш. И больше мне не попадайся.
Отвернулся.
— Эй, девки! Комм хир, я сказал!
Немки, не понимая, из-за чего крик, прижались к стене.
Отец в такой ситуации, наверно, укатился бы, а потом страшно переживал бы и угрызался, подумал Рэм. В этом между нами и разница. Он подушка, а я железный стержень.