Теперь он молчал дольше, и все же не более минуты. Мозг у Брикмана как арифмометр.
— Подождите здесь, — сказал он, приняв решение. — Нет, лучше на улице. Это может занять некоторое время.
Я и сам хотел уйти от двери подальше, чтобы не дай бог не услышать рыданий. Знаю, что и Мейеру это было бы неприятно.
Прождал я его не менее часа. Даже начал беспокоиться, не перевесили ли эмоции брикмановскую рациональность.
Но он вышел, с чемоданом. Такой же невозмутимый, только бледный.
И потом ни разу не обернулся. Я-то не выдержал, оглянулся.
Увидел между штор белую женскую фигуру. Она сделала какой-то жест. Помахала на прощанье? Да, помахала — но кулаком.
Я очень доволен. Поиск начался с большой удачи.
28 октября
Опять чудесный день. Был в Юденрате, в отделе регистрации, которым руководит пан Шпектор. Он не берет взяток, что неудобно, поскольку приходится с ним дружить, а это отнимает лишнее время. Битый час я слушал его рассказы о рыбной ловле, зато получил доступ к картотеке. Она содержится в удивительном для нынешней хаотической реальности порядке. Десятки и десятки тысяч карточек разложены по профессиям — таково требование сверхчеловеков, которые потом будут решать, кого и как использовать для пользы Рейха.
Педагогов несметное множество, и все без работы, ибо, как я уже писал, учить еврейских детей чему бы то ни было строжайше воспрещается. Каждый сочтет за счастье иметь кров и питание, трудясь по специальности. Но как отобрать тех, кто способен за короткий срок усвоить необходимые навыки?
На третий час перебирания карточек я вскрикнул так громко, что от соседних столов обернулись. Я бы и в пляс пустился, если бы не боялся, что выставят.
Хаим Гольдберг! Мой коллега по Виленскому педагогическому! Преподавал там историю культуры.
Студенты относились к нему иронически, называли «Дон Хайме» и «Благородный идальго». Он действительно похож на испанского кабальеро: высокий, худющий, длинные черные волосы до плеч, очень белое лицо с тонкими чертами и прекрасными глазами. Очень нервный, легко возбудимый, вечно что-то опрокидывал, расплескивал. У него еще был и тремор в пальцах. Безусловный и несомненный человек искусства. Если б не дрожь, стал бы художником или музыкантом. Хотя нет. В Гольдберге совершенно не было нарциссизма, который так полезен для настоящего творца. Зато лектор уникальный — мог зажечь самую вялую аудиторию.
В институте он продержался недолго. Выгнали за несдержанность. Хаим иногда бывал ужасно груб. Однажды я спросил: «Зачем вы так с N.? Ведь это безобиднейшее, добрейшее существо». «Не выношу скучных», — отрезал Гольдберг. «А кто не скучный?» «В ком есть огонь. У меня на таких чутье».
Когда я увидел карточку с его именем и адресом, сразу вспомнил эти слова и подумал: отличный куратор для «К». Даже вводить в курс методики не придется — я еще в Вильно все мозги ему проел моей теорией.
Вечером я отыскал жуткий, сырой подвал, где за шторкой обитал мой «Благородный идальго». Он еще больше отощал, впавшие щеки приобрели голубоватый оттенок.
Нечего и говорить, что мое предложение было принято с восторгом.
Двое педагогов есть! Кураторов для «С» и «Т», а также аниматора придется отбирать по конкурсу.
Пока Хаим и Мейер расклеивали объявления на стенах домов близ «трудовой биржи», я зашел в редакцию «Еврейской газеты», созданной для публикации приказов немецких властей и Юденрата, но прирабатывающей частными анонсами. Купил самое видное место на последней странице: «Детский сад-интернат ищет опытных педагогов, которые будут обеспечены проживанием и питанием. Соискателям явиться туда-то, во столько-то».
Завтра будет интересно!
29 октября
Уф. Ну и денек.
Я, конечно, предполагал, что соискателей будет много, но даже не представлял, до какой степени. Очередь начала выстраиваться с рассвета и к назначенному времени заворачивала за угол.
Мы договорились, что будем проводить отбор в два этапа. У тех, кто не подходит, вежливо берем адрес и говорим, что свяжемся. Во второй тур попадают лишь кандидаты, понравившиеся всем троим. Но последнее слово всегда остается за мной. Во всяком творческом коллективе, как и в экспедиции по поиску сокровищ, демократия невозможна. Капитан внимательно выслушивает членов команды, но принимает решения сам.
Собеседования длились девять часов. Семнадцать человек получили приглашение прийти завтра снова.
Я ужасно волновался, Гольдберг тем более — на ночь дам ему валериановых капель, а то не уснет. Один Мейер был безмятежен, а к вечеру даже порозовел. Дело в том, что я купил ему пропуск, и он готовился провести ночь со своей Гретой. Перед комендантским часом Брикман ушел и пообещал быть на месте к десяти утра, когда возобновится работа с кандидатами.