Коллеги склонялись к другому кандидату, который мне, в принципе, тоже понравился. Славный такой, симпатичный, как говорится, душа нараспашку монах-бенедиктинец, которого доставили из монастыря, потому что он крещеный еврей. Кандидат набрал у нас 26 баллов из 30, и мы считали дело решенным, тем более что уже поговорили со всеми семнадцатью «повторниками». И вдруг в дверь постучали. Просунулась какая-то долговязая нескладная тетка в мешковатом пальто, шляпке с обвисшими полями, в сползающих чулках. Такая типичная-растипичная учителка, рабочая кляча провинциального школьного образования. Шмыгая носом, она поправила огромные круглые очки и трагическим голосом воскликнула:
— Я, кажется, опоздала? Умоляю, не выгоняйте меня! Выслушайте!
Вчера мы ее не видели, и на этом основании бессердечный Мейер попробовал спровадить явно негодную соискательницу, но женщина безнадежно, горько расплакалась, слезы полились по ее лошадиному лицу прямо рекой. Жалостливый Хаим шепнул, что проще будет коротко с ней побеседовать.
Невнятно пробормотав свое имя, эта дама представилась учительницей начальных классов, доставленной в Гетто с краковским эшелоном.
— Почему вы хотите устроиться на эту работу? — скучающе спросил я.
И здесь обнаружилась маленькая странность. Устремленные на меня глаза на миг широко раскрылись, будто я являл собой нечто невиданно восхитительное, а ответ был дан после паузы. Удивительный ответ.
— Я чувствую, что у вас здесь затевается нечто невероятно интересное. О вашем трезориуме среди учителей ходят такие волнующие слухи! Может быть, я наконец смогу скинуть эту чешую ящерицы, — она брезгливо показала на свое потертое пальто, — в которое превратила меня тоскливая школьная трясина. И стану той, кем мечтала стать в юности!
Женщина сдернула очки, и я увидел, что она совсем не старая и что лицо у нее никакое не лошадиное, а интересное: живое. И как верно она сказала про работу в трезориуме! Ни в одном другом кандидате я не почувствовал этой азартной увлеченности, которая мне столь хорошо знакома.
Вмешался мой «креативник» Хаим:
— Зачем же вы дали себя затянуть трясине? — презрительно спросил он. — Разве вас кто-то загнал в нее насильно? Разве человек не хозяин своей судьбы?
Женщина повернулась к нему, и опять произошло то же самое. Ее глаза на секунду расширились, и ответ прозвучал не сразу. Он был грустен, ко лбу каким-то неописуемо изящным движением взлетели тонкие, дрожащие пальцы.
— Вам трудно понять, что такое вечная неуверенность в себе, вечное желание быть не хуже других — и постоянно оказываться хуже… Вы ведь никогда ничего подобного не испытывали? Это сразу видно.
Гольдберг слегка зарумянился, польщенный, а я начал что-то подозревать. Но у Брикмана ум быстрее, чем у меня.
— Сколько букв в алфавите? — резко спросил он.
— Что? — смешалась претендентка. — Кажется, двадцать девять? Нет, тридцать.
— Сколько будет семью восемь? — был следующий вопрос.
— Что за странный экзамен? — попробовала она возмутиться, но Мейер потребовал:
— Отвечайте!
— Погодите… шестьдесят три… Нет, пятьдесят… э-э-э… шесть. Почему вы спрашиваете?
— Потому что вы лжете, — отрезал он. — Никакая вы не учительница. Учительница знала бы, что у ящериц нет чешуи, что в польском алфавите 32 буквы и таблица умножения отскакивала бы у нее от зубов.
Что-то в женщине переменилось. Верней, всё переменилось. Она будто стала стройнее и свободнее, как если бы действительно сбросила несуществующую в природе ящеричную чешую.
— Вы правы, пан, — сказала она со вздохом. — Я не учительница, я актриса. И видимо, не очень хорошая… Мне просто нужен заработок, кусок хлеба. И я в этом чужом месте совсем одна. Но это моя проблема, и я как-нибудь ее решу. Прощайте, господа. Извините, что отняла у вас время.
Я был в восхищении. Какая мимикрия, какое чутье на людей! Каждого мгновенно поняла сердцем, с каждым разговаривала по-разному! Со мной — как с одержимым маньяком. Что-то такое, видно, прочла по лицу. Хаиму, вечно метущемуся и неуверенному в себе, очень метко польстила. К Мейеру обратилась прямо, с достоинством — это не могло ему не понравиться.
И между прочим, попрощаться попрощалась, но не поднялась со стула. Значит, бой проигранным еще не считает.
— Подождите, пожалуйста, за дверью, пани…
— Дора. Дора Ковнер, — сказала она. — Амплуа — харáктерные роли.
Перед тем как выйти, кинула взгляд на каждого. Мне — чуть сдвинув брови, Хаиму — нежно улыбнувшись, Мейеру — с холодным кивком.
— Что скажете, коллеги? — спросил я. — Не кажется ли вам, что это «С» в чистом, природном виде?