Рэм уже привык к виду голых десен и смотрел на широкую улыбку Санина, не отводя глаз.
— Зубы это вам немцы вышибли?
— Нет, уже наши. В Оппельне, на фильтрации.
Вздрогнув, Рэм спросил:
— Подполковник?
— Почему подполковник? Такое высокое начальство нашего брата не допрашивает. Лейтенантик какой-то. У них там тоже метод, для скорости и отчетности. На первом же допросе вместо «здрасьте» сразу лупят со всей силы. Если видят, что слабак и долго выколачивать признательные не придется, впиваются всерьез. Им же показатели нужны — сколько предателей выявлено. А я зубы выплюнул, следователю улыбнулся, говорю: «Немцы крепче били». Он ко мне интерес и потерял…
Рэм молчал, не зная, что сказать. Про это нужно будет думать. Много и трудно. Или не думать вообще.
— Я не только поблагодарить пришел, — сказал Санин, не замечая Рэмова смятения. — Тут вот какое дело. Меня парнишка один тревожит. Такой щуплый, понурый, все носом хлюпает. Павлюченок фамилия.
— Я пока мало кого запомнил, — признался Рэм.
— Он деревенский, из Западной Белоруссии, совсем пацаненок. Его призвали прошлой осенью, сразу попал в плен. Пробыл недолго, даже до шталага не добрался, но сломанный вдребезги. Его по-хорошему лечить бы надо. Все время трясется. Чуть что — хнычет. Ну и, конечно, каждая сволочь его гоняет. В любом коллективе обязательно должен быть пария — закон стаи. Я таких по лагерям много повидал. Все плохо кончили. Как бы он, Павлюченок этот, руки на себя не наложил. Будет ЧП, ну и вообще…
Ефрейтор сделал паузу, будто чего-то ждал от начальника. Не дождавшись, пояснил:
— Вам как командиру вестовой положен. Взяли бы вы его. Он будет стараться. Парень деревенский, всё умеет.
— Хорошо, — кивнул Рэм, досадуя, что сам не сообразил. Он как-то забыл про вестового.
Утром пришел ротный, посмотреть на пополненный взвод. Кажется, остался доволен.
Потом, покашливая, наедине сказал Рэму:
— Всё бы ничего, но, видишь, не повезло тебе. Галда руку сломал. Кого на его место думаешь? Или не пригляделся еще? Тогда советую Хамидулина.
— Пригляделся, товарищ старший лейтенант, — ответил Рэм. — Прошу поставить на помкомвзвода ефрейтора Санина.
Бисерным почерком
10 апреля 1941
Сейчас буду писать долго и подробно — пока не успокоюсь. Начну с утреннего, нормального. Чтобы взять себя в руки и собраться с мыслями.
Как обычно, пока дети завтракают, мы завершили консилиум по итогам вчерашней работы (Изя). Вечером, за спорами, не успели изучить пластилиновое чудовище, над которым так самозабвенно трудился объект. Он сказал, что это ежик, и на первый взгляд, действительно немного похоже: в бесформенную лепёху воткнуты горелые спички, изображающие иголки (вероятно, Изя пошуровал на кухне, в пепельнице Фиры, которая беспрестанно курит). Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что у «ежика» почему-то три глаза (сушеные горошины — вчера Фира варила гороховый суп) и шесть ног.
Мы впятером склонились над этим творением, внимательно его рассматривая.
— Он мой, он художник, — горячо сказал Хаим. — Никаких сомнений! Нестандартное воображение, свободная фантазия, ревизия существующих правил через творчество. И посмотрите на смелость лепки! Все признаки «К»!
Я понимаю, из-за чего он так взволновался. Первый семестр заканчивается, а Гольдберг — единственный, кто перед следующим этапом остается без подопечных. Ни одного явного «креативиста» в потоке пока не выявлено.
— Изек и похож на маленького рыженького Делакруа, — согласилась Дора. — По малышу уже в этом возрасте видно, что он будет художником.
Актриса есть актриса. Ей нужно, чтобы ее обожали, а нет — так ненавидели, одним словом, чтобы она находилась в центре внимания. Поэтому она ведет сложную игру с каждым из мужчин — пожалуй, кроме меня, ибо быстро поняла, что это бесполезно. Со мной Дора откровенна и бесцеремонна, это мне нравится. Впрочем (только сейчас пришло в голову), может быть, это тоже тактика — интриганка чует, что со мной именно так и надо.