Самым страшным человеком в «Двенадцатке» слывет некто Гарбер, начальник ОДР, «Отдела дополнительных ресурсов». Это самые настоящие бандиты, которые вынюхивают, у кого есть припрятанные ценности, и отбирают их. В Гетто не так мало богачей, кто умудрился прихватить с собой из прежней жизни деньги или ювелирные изделия. На таких людей идет настоящая охота.
Нечего и говорить, что я со своими большими долларами и непривычкой к конспирации засветился почти сразу же.
В один из первых дней существования трезориума, когда пани Марго потребовалось закупить продукты длительного пользования, я поменял слишком крупную сумму, 200 долларов. На улице Павя есть такой Соломон, набожный талмудист, который всегда сидит у столика со свитками и читает вслух священные книги, а заодно ведет бойкую торговлю валютой. Мне, дураку, следовало бы понимать, что такой субъект не может не сотрудничать с «Двенадцаткой». Впрочем, неважно. Рано или поздно я все равно привлек бы внимание ОДР.
И вот сижу я ночью на первом этаже, в классе, один, прикидываю, как получше расположить сектора: стол мягких рукоделий, стол технических конструкторов, стол бумажных занятий, полки для кукол, солдатиков, машинок. Трезориум давно спит.
Не было никакого звонка, не лязгнула отмычка, не заскрипела дверь. (Правда, когда я очень сосредоточен, я почти ничего не замечаю.)
Я услышал шорох, рассеянно обернулся — и окоченел.
У меня за спиной стояли трое невесть откуда появившихся мужчин. На рукавах повязки с красной звездой Давида, знак принадлежности к «Группе борьбы со спекуляцией».
Впереди приземистый, в старомодной шляпе-котелке. Слева от него двухметровый, широченный человек-гора, справа худенький, вертлявый человек-вьюн. Но эти двое не имели значения, с первой секунды я понял, что смотреть нужно только на того, кто в центре.
— Я Гарбер, — сказал он сипло.
Лицо у Гарбера пугающее: грубой лепки, как у какого-нибудь грузчика или извозчика. На известного провокатора Азефа — вот на кого он похож. Фигура располневшего борца-тяжеловеса, длинные руки с огромными кистями. Глаза того типа, которые называются буравчиками, так в тебя и ввинчиваются.
Назвавшись, он ничего больше не сказал. Это его всегдашняя манера, приводящая непривычного человека в трепет.
— Очень приятно, моя фамилия Данцигер, — пролепетал я, и после этого мы молчали, не преувеличу, минуты две. Спросить «Чему обязан?» или «Как вы вошли?» я не посмел.
Кроме того, чутье подсказало мне, что не нужно проявлять суетливости. Поднявшись, я убрал за спину руки, чтоб не было видно, как они дрожат, и принялся рассматривать незваных гостей.
У здоровяка были сплющенные уши и сломанный нос. Тощий (с каким-то серым, словно не до конца прорисованным лицом) скрипел по ногтям пилочкой.
Наконец главный спросил, очень вежливо:
— Известно ли пану Данцигеру, что в Гетто иметь валюту строжайше запрещено? Она должна быть сдана властям под угрозой сурового наказания.
— Известно, — сказал я, обо всем догадавшись, но еще не решив, как себя вести. Выбор у меня тут был невелик.
— Это ордер на обыск. — Гарбер небрежно помахал какой-то бумажкой. — Если мы найдем в доме доллары, вы будете арестованы, переданы германским властям и расстреляны. Если отдадите сами, это будет считаться добровольной явкой.
При грубости и сиплости голоса говорил он мягко, очень вежливо, что показалось мне особенно жутким.
Что они найдут доллары, я не боялся. Чемодан был спрятан вполне надежно.
— У меня была валюта, но она вся потрачена на обустройство приюта. Ничего не осталось, — сколь мог твердо сказал я.
Он кивнул, будто другого ответа не ждал.
— Мышь, приступай.
Серый убрал пилочку и плавным, почти балетным шагом заскользил по помещению, крутя головой и будто принюхиваясь.
Остановился перед одним из зеркал, чем-то заинтересованный. Потрогал. Подозвал бугая, шепнул ему что-то. Человек-гора легко выдрал фальшивое зеркало из ниши, открылось окно в соседнюю комнату.
— Интере-есный у вас приют… — протянул Гарбер, просовывая туда голову. — Ищите здесь, ребята, а пан Данцигер пока отведет меня наверх.