Дошла до строк:
Сделала перерыв, поужинала (или позавтракала?) галетами, выпила из фляги холодный кофе.
Так, с Пушкиным, время до утра и пролетело.
Когда щель начала светлеть, Таня вскарабкалась наверх и очень медленно, стараясь поменьше скрипеть, сдвинула крышку настолько, чтобы пролезла голова.
Тихо, промозгло. Сырой асфальт. Над ним не то туман, не то рассветная дымка. Сквозь нее близко, в нескольких метрах, темнеет нечто плотное, громоздкое.
Пришлось еще минут пять подождать, прежде чем пелена проредилась и стало видно: это пушка. Небольшая, с коротким стволом. Почему-то скособоченная. А, это у нее отвалилось колесо. На щите что-то написано белыми буквами.
Вглядываясь в клубящееся марево, Таня разобрала первую букву. «К». Потом «a». Третья — «n» или «п». Высунулась насколько могла, потому что от этого сейчас все зависело — русская буква или немецкая?
Щекам стало горячо, радостно скакнуло сердце. Русское «пэ», без сомнений! Прочлось и всё слово. Немецкое, но написанное по-нашему: «капут». Потом вся надпись целиком «Гитлеру капут!».
Да, да, да!
Вот оно какое, счастье! Таня и забыла. А может, никогда не знала. Счастье — это когда вся наполняешься радужной, звенящей силой.
Тяжеленная железная крышка, которую раньше было еле сдвинуть, легко отъехала.
Таня вылезла из-под земли на белый свет, огляделась.
Она находилась во дворе, стиснутом между домами, верхняя часть которых пока еще не просматривалась. Справа был угол, из-за него послышался шорох. Кто-то шел.
Испугавшись, что это какой-нибудь часовой, который, не разобравшись, пальнет, Таня быстро крикнула по-русски:
— Не стреляйте! Я своя!
Лязгнул затвор. Из-за угла высунулось дуло, за ним небритая рожа в каске. Немецкий солдат…
Таня зажмурилась.
— Лейтенант! Погляди, кто тут.
Голову под подушку прячут только дети. От реальности все равно не спрячешься. Поэтому Таня тут же открыла глаза.
Теперь их было трое. Еще один солдат, в дубленой крестьянской безрукавке поверх шинели, и офицер со шкиперской бородкой, в пыльном морском кителе. Стояли, пялились.
Оставалось только надеяться, что они не расслышали русской фразы.
— Слава богу! — затараторила Таня по-немецки. — Я заблудилась в тумане. Испугалась, что попала к иванам.
— Еще сто метров и попала бы, — улыбнулся лейтенант. — Ты чья, сестричка? Фольксштурмовская? Твои сменились вчера. Теперь тут мы, героический полк засранца Райнкобера.
И засмеялся.
В крепости Бреслау все полки назывались по имени командиров, и про полковника Райнкобера Таня, конечно, слышала. Полк был сборный, всякой твари по паре: и вермахт, и фольксштурм, и эсэс.
Как хорошо, что она пустилась в путь, не сменив обычного наряда: на груди распятие, на рукаве красный крест.
— Да, я из госпиталя на Штригауэр-плац, прикомандирована к батальону фольксштурма. Я знаю, что наши ушли. Но я, дура, оставила где-то здесь сумку, без нее хоть не возвращайся. Там аптечка, шприц, инструменты — всё. Старшая диакониса голову оторвет.
— Монашка, а отчаянная, — сказал тот, что в безрукавке.
— Как это ты мимо нас прошмыгнула, а мы не заметили? — подивился офицер.
Таня думала, он потребует документы, и уже приготовилась ответить, что они тоже в сумке.
Но лейтенант документов не спросил.
— Ничего не попишешь, детка. Теперь застрянешь тут до следующей ночи. Русские нас подрезали с флангов. Среди дня к своим не проберешься — секут пулеметами с двух сторон. Добро пожаловать на остров Мон-Сен-Мишель.
И опять засмеялся. Он, кажется, был весельчак.
Протянул руку.
— Мишель — это я, Михель Шредер, лейтенант Кригсмарине. Про остров Мон-Сен-Мишель слыхала? Это во Франции, я там был в сороковом. Красотища! Монастырь на приливном островке.
— На каком? — спросила Таня, еще не до конца уверенная, что выкрутилась.
— Это когда до острова можно добраться только при низком море. Вот и у нас тут то же самое. Придется тебе ждать следующего отлива. Мы не против. Верно, ребята?