Сутками, забыв обо всем на свете, он следил, как пляшут кривые осциллографов, чертят острия самописцев, мигают контрольные лампочки. Он уже сделал три открытия. Он был на верной дороге к разгадке оранжевой вспышки — главной проблемы тематического плана.
Работа была интересная. Вот только город… Города Просиков не воспринимал. Пестрые толпы пляжников, вечная зелень, нестандартные, с башенками, строения раздражали его отсутствием целеустремленности. И еще море. Бессмысленное, нецелесообразное. «Зачем столько воды, пены, шума по пустякам», — неприязненно думал он, невзначай попадая на берег.
Во всем городе кроме лаборатории у него было лишь одно приятное местечко. Как-то, прогуливаясь в тупике пригородных улочек, он набрел на забытый скверик. Этот уединенный уголок как никакой другой отвечал его стремлению к покою и отрешенности.
Просиков зачастил сюда. На скамейке изучал материалы симпозиумов, ел бутерброды, почитывал литературу. С беллетристикой Сергей Антонович знакомился по собственной аналитической методе. Открывал книгу с середины, пролистывал до конца, затем путем интегрирования восстанавливал начало.
Однажды весенним днем Просиков наткнулся на пушкинское «Я помню чудное мгновенье». Машинально повторил строчки и… вдруг почувствовал чье-то постороннее присутствие. Сергей Антонович испуганно повернулся. Действительно, возле скамейки на невысоком постаменте стояла прелестная мраморная девушка.
Он поднялся и осмотрел соседку со всех сторон. Она была очаровательна.
После этой находки жизнь Просикова стала полнее. Теперь он не был одинок. Теперь он мог делиться мыслями с Прелестной Галатеей.
Да, он ее назвал Прелестной Галатеей по ассоциации с древней мифологической историей, услышанной в детстве. — «Ты понимаешь, Галатея, — шептал Просиков, — ученому необходимо иметь дома хотя бы небольшой, скромный синхрофазотрон. Чтоб проверить вдруг возникшую гипотезу». Или в раздумье: «Понимаешь, Галатея, спонтанные процессы нейтрино неэффективны. Мы сделаем иначе».
Шло время. Сергей Антонович так привык к своей молчаливой собеседнице, что уже не представлял жизни без нее. Ее воздействие на себя он считал загадочным. Она не знала формул, не вступала в дискуссии. Но после свиданий с ней формулы уточнялись быстрее, а теории приобретали стройность и законченность.
Однажды, обмозговывая предстоящий эксперимент, Просиков задержался в сквере до рассвета. Когда из сотни вариантов он выбрал оптимальный, светало. Было тихо. Торжественно. Празднично. По гофрированному морскому подносу огромным рекламным апельсином катилось солнце.
И в его лучах он внезапно увидел то, чего не замечал ежедневно. Потеки на белоснежном мраморе, темные пятна, щербинки, глубокую кольцевую трещину на запястье — будто рану, которая болью и нежностью отозвалась в сердце. Жалость и нежность, собранные воедино, вступают в химическую реакцию. И Просиков полюбил…
— Я люблю тебя, — сказал он, обнимая ее за чуть согнутые ноги. — Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя, — он был готов повторять эти три сладко звучащих слова энное число раз в энной степени, стремящейся к бесконечности.
Потекли дни, насыщенные незнакомыми ему фантастическими переживаниями. Каждую свободную минуту он проводил с ней. От этого страдало дело. Страдал и он.
Но перед ней он скрывал растерянность. «Я напишу заявление куда следует. Соберу визы, подписи. Добьюсь твоего перевода из мелкозернистого мрамора в плоть и кровь».
Однако куда писать, Просиков не знал. Перебирая стершиеся детали старой мифологической истории, он с трудом вспомнил фамилию ваятеля, оживившего Галатею. Тут же объявил розыск и… получил извещение.
Нарушая врожденную деликатность, Просиков без стука влетел в распахнутую дверь.
— Мне нужен Пигмалион!
— Это я, — не поднимая глаз, сказал седой как лунь старец.
— Правда, что вы полюбили изваянную вами Галатею и оживили ее?
— Был такой случай, — небрежно согласился Пигмалион.
— Я тоже! — закричал Просиков. — Я тоже.
— Что? — спросил Пигмалион. — Что — тоже?
— Я тоже полюбил Прелестную Галатею. Я тоже хотел бы оживить и жениться.
— Любопытно, — сказал скульптор.
— Глафира, — позвал он.
В дверях показалась пожилая блеклая женщина.
— Глашенька, окажи любезность, принеси по чашке кофе.
— Это ваша Галатея? — смутно догадываясь, спросил Просиков.
— Да, она.
— Нет, моя лучше, — с оттенком превосходства произнес Сергей Антонович.
— Ха! — усмехнулся Пигмалион. — Да моя Галатея была верхом совершенства! Чудо из чудес. Вы попробуйте сохранить произведение искусства, которому нужно рожать детей, варить обед, обстирывать семью, ругаться с домоуправом.