Беру показалось, что, произнося эти слова, Давид посмотрел прямо на него.
За всю свою жизнь Бер и мухи не тронул, а тут его самого пригвоздили к позорному столбу!
Раздался взрыв голосов.
– Кто это прячет хлеб? Скажи нам, кто? Назови виновных по имени, – послышались отдельные голоса.
Бер стоял ни жив ни мертв. Он был бледен как полотно.
«Сейчас, вот сейчас Давид осрамит меня перед всем народом», – думал старик. Давид продолжал:
– Те, кто помогает богачам прятать хлеб, помогают нашим врагам. Они помогают душить, морить голодом тысячи рабочих, их жен и их детей.
Бер почувствовал, как досада, злоба на самого себя щемит его сердце.
«Что же я наделал? Зачем понадобилось мне прятать хлеб Танхума? – упрекал себя старик. – Я ведь и сам голодаю, и дети мои голодают… Давид, конечно, прав. Только зачем ему понадобилось при всех позорить меня?
Сказал бы мне с глазу на глаз, если уж разузнал что-либо, – и дело с концом!»
От стыда у Бера пылало все лицо. Он даже глаза поднять боялся. Танхум побледнел, заметив, что отец волнуется, что он вне себя.
– Ты его не слушай, – умудрился он шепнуть отцу. – Какие они тебе братья – эти рабочие? Какое тебе до них дело?
А Давид уже не говорил, а кричал, размахивая руками:
– Бедняки должны не прятать кулацкий хлеб, а помогать нам искать его… Это их долг перед республикой, перед голодающими братьями-рабочими, перед их детьми. Каждый пуд найденного хлеба – это нож в сердце врагов революции!
Бер вернулся домой расстроенный, в смятении. Сколько ни подступали к нему Рахмиэл и Фрейда, сколько ни пробовали разузнать, что с ним стряслось, – он молчал.
«Может быть, Давид не меня имел в виду?» – пробовал старик утешить себя, и у него стало немного легче на душе. Но сомнения все же грызли его: он никак не мог решить, что лучше – сдать спрятанный хлеб комбеду или молчать, укрывать его.
Ночью Бер вышел во двор и вдруг заметил у сарайчика темную человеческую фигуру.
«Эге, да это Танхум, видать, прислал человека караулить свое добро», – подумал он. И только хотел подойти к сарайчику, как кто-то схватил его за рукав. Это был сам Танхум, бледный и перепуганный.
– Отец, – начал он дрожащим голосом, – прошу тебя, отец, не отвернись от меня. Может, я виноват перед тобой… Может быть, виноват перед братьями, может быть… Так простите меня!… Знай, если ты скажешь про хлеб, ты зарежешь меня без ножа… Если ты это сделаешь, отец, – убей меня лучше – один конец… Все против меня. Смотри, как я одинок, словно камень при дороге. А чем я провинился? Ну, скажи, отец, чем?…
Танхум дрожал всем телом. Он плакал! И чувство жалости змеей проникло в сердце Бера.
– Ну чем я могу помочь тебе? Ну чем? Ты всех восстановил против себя. Люди есть хотят, вот и ищут хлеб.
– Люди! Люди! Зачем думать о других?… Зачем о чужих заботиться? Думай лучше о себе и о своих сыновьях! А кто о тебе подумает? У меня нет никого, кроме тебя – ты мне отец…
– Туго пришлось, так и об отце вспомнил?
Но Танхум не давал отцу и слова сказать, все говорил и говорил о себе.
Давид был уверен, что Танхум где-то спрятал свой хлеб. Но как его найти? Этот вопрос все время не давал ему покоя. Он понимал, что Танхум добровольно зерно не отдаст… Вспомнил встречу с Танхумом в дороге, когда отец Нехамы отвозил его по наряду, и подумал: не переправил ли он зерно к тестю?
Давид неоднократно допытывался у старого Бера, какой урожай был у Танхума в этом году и где он мог спрятать хлеб, но старик уходил от этого разговора. Давиду это показалось подозрительным. Он видел в этом что-то похожее на сострадание к сыну.
Рахмиэл тоже не высказывал никаких суждений по этому поводу, только Фрейда твердила, что неспроста Танхум вдруг зачастил к ним. За этим что-то кроется.
…Как-то поздно вечером, когда Давид после беспокойного трудового дня возвращался домой, он увидел Танхума, расхаживающего у отца по двору.
«Что ему тут понадобилось, да еще в такую позднюю нору? – заинтересовался Давид. – Что он тут ищет?»
Давид начал тайком следить за Танхумом. Тот ходил и оглядывался, словно вор. Думая, что никто его не видит, вошел в сарайчик и надолго там задержался.
«Не иначе, как что-то спрятал там», – решил Давид. Подождал еще немного и пошел к сарайчику. У двери сарая лицом к лицу столкнулся с Танхумом.
– Что ты здесь делаешь? – спросил Давид, не сводя с Танхума пытливого взгляда.
– Я так зашел… понимаешь, так… Я хотел… – забормотал Танхум невразумительно. – Понимаешь, сарайчик разваливается…
Давид заглянул в сарайчик, и у Танхума оборвалось сердце. Кое-как совладав с собой, он заговорил с Давидом, страшась, как бы он не заметил, что солома в углу слегка разрыта.
«Взгляд у него наметанный», – подумал Танхум и, взяв свояка за рукав, слегка потянул его к выходу.
– Зайдем в дом, мне надо поговорить с отцом, – сказал он Давиду.
– Иди, если тебе нужно, – буркнул Давид. Он понимал, что Танхуму не хочется оставлять его одного в сарае. Было ясно, что Танхум что-то спрятал здесь.
И вот, когда Танхум ушел домой, Давид вошел в сарай и сразу в одном углу заметил разрытую солому.
«Хозяева, может быть, и не знают, что творится у них тут», – подумал он. -
Порывшись, он обнаружил мешки с зерном и, возбужденный, вбежал в дом.
– Вставай, вставай, – начал он будить Рахмиэла. – Я хлеб нашел!
– Где? Что за хлеб? – пробормотал спросонья Рахмиэл.
– Пшеница… У тебя под самым носом лежит хлеб, а ты подыхаешь с голоду!
Услышав этот разговор и сразу поняв, в чем дело, Бер вскочил с кровати и встал у двери, будто желая загородить дорогу в сарайчик.
Давид подошел к старику, спросил в упор:
– Танхумов хлеб?
– А если и его, так что?
– Так это хлеб, который вырос на вашей земле, политой вашим потом?
Старик опустил голову. Жалкая гримаса исказила его лицо. Казалось, ему стало стыдно. Тихо, почти шепотом, он заговорил:
– Что делать, Давид? Ведь он мне родной сын. Ты знаешь, сколько лет он не переступал моего порога. Жалко его!…
– А Рахмиэла, Заве-Лейба, себя самого и тысячи таких же бедняков вам не жалко? Чего вы хотите – сами хозяйничать на своей земле или чтобы Танхум на ней собирал урожай?
– Все знаю, Давид, все понимаю, – сказал Бер, поднимая голову. – Но что же делать, если…
Старик умолк, будто что-то сдавило ему горло. И долго стоял, беспомощно разводя руками.
…В эту ночь Танхуму снилась гора обмолоченной и перевеянной пшеницы. Гора все росла. Зерна, скользнув под рубашку, щекотали тело. Давно уже не было так хорошо у него на душе.
«Как ты думаешь, сколько тут будет четвертей?» – спросил он во сне у жены.
«Не знаю, Танхум, только много», – ответила, улыбаясь, Нехама.
И будто видит Танхум, лежа на горе пшеницы, голодных людей, умоляющих его:
«Смилуйся над нами, Танхум, дай нам немного хлеба, мы умираем с голоду!»
И он говорит жене:
«Видишь, Нехама, ни у кого нет хлеба, только у нас он есть…»
Танхум проснулся и вспомнил о Давиде. Он заметался в страхе, на лбу выступил холодный пот.
– Что с тобой, Танхум? – всполошилась Нехама.
– Сон хороший приснился.
– То-то ты так счастливо улыбался. Что же тебе приснилось?:
– Хлеб. Много хлеба.
– Ну, значит, у нас и будет, много хлеба, – истолковала сон Нехама.
– Дай бог. Только бы спрятанная пшеница уцелела! Один бог знает, хозяин я над ней или нет…
– Зачем же думать плохо? – сказала Нехама. – Бог уберег нас от беды до сих пор, почему бы ему не уберечь нас от нее и дальше?
– Какой у нас завтра день?
– Четверг, а что?
– Поститься надо, бога надо молить…
Танхум подумал: надо попросить отца помолиться за них.
– А может быть, следует раздать милостыню? – посоветовался он с женой.
– Да ты ведь дал уже отцу немного пшеницы, – отозвалась Нехама. – Чего же еще?
«Надо бы и другим бедным людям помочь, может, и они будут за нас бога молить», – подумал Танхум.