Дай мне это, покажи, как ты меня, черт возьми, ненавидишь!
И убирает руку ото рта, прислоняется своим лбом к ее лбу — учащенные дыхания мешаются.
— То-о-ом…
Это лучшее, что он желал услышать: звук удовольствия, которое доставляет ей он.
Страсть, увы, победила. Что скажут чувства?
День 3. Что скажут чувства?
«А с ним ведь не надо ни Парижа,
ни Мулен Ружа»
Раз…
Таящая сигарета передаётся из рук в руки. Затягивается сначала лежащая на груди Тома Мэри, пепел смахивает на пол. Он следующий тянет расслабляющий дым в легкие и выдыхает кумар в потолок. Теперь у двоих недругов нет того самого непреодолимого стремления прикоснуться друг к другу через призму близости. Они прочитали тела и оставляют «книгу» открытой, с первого взгляда больше и ненужной вовсе. Получили страсть, разврат, отметки на теле, искусали везде, где можно и нельзя. Вкусили запретный плод.
А что теперь? Что будет после мощной разрядки, после того, как пала недоступная крепость?
Два…
— Ты когда уезжаешь? — непривычно спокойно интересуется МакКензи, вставая с постели с первыми рассветными лучами.
— Сегодня последний день, — глухо отзывается Мэри, прикрывая обнаженное тело белоснежным одеялом. — Я хочу написать крайнее полотно здесь. Вечером буду возвращаться. А ты?
Том накидывает брюки, чёрную рубашку и, застегивая пуговицы, бросает взгляд на дверной проем, ведущий на балкон, в котором виднеется кусочек Эйфелевой башни в желтых солнечных лучах.
— Тоже. Ты, кстати, отлично скопировала оригинал картины. Буду должен, — он нагибается к ней, растрёпанной, со спутанными волнистыми волосами, и нежно целует в губы, мягко сжимая двумя пальцами ее подбородок. Прям как часами ранее. До дури дико от резкой смены контрастов в их взаимоотношениях. — Заметила, как атмосфера города влияет на всех, кто здесь бывает?
Она растерянным взглядом проводит МакКензи, ищущего глазами свой ремень на полу.
— В каком смысле «атмосфера влияет»?
Обнаружив и подняв с пола ремень, он вдевает его в петли брюк и застегивает пряжку.
— В прямом. Париж разрешает пошалить. Лондон не такой. Мы сейчас вернёмся и по новой начнутся дела, проблемы, бизнес, обязательства.
И не врет: дела МакКензи после своеобразной услуги Гилберт пошли в гору. Особенно, когда сделка едва висела на волоске. Оттого и раздражённый скитался, когда все не в руку шло. Не самое чистое дело — продавать точную копию картин под видом подлинных.
— Том… — зовет по имени и вздрагивает. Мурашки дорожкой бегут по затылку. — Что ты чувствуешь ко мне? — голос выдаёт мелкие пылинки надежды.
Он неприлично долго думает, вероятно, пытается себе открыть душу. В уголках ее глаз от томного ожидания скапливаются слезинки, но она никогда не вздумает показать слабость.
— Благодарность. — Он подсаживается к ней и рукой точно крылом приобнимает за плечи. — На одного злейшего врага у меня стало меньше, — и дразнящим движением пальца проводит по ее кончику носа. — А ты?… Только не говори, что успела привязаться за несколько часов?
Мэри накрывает защитная реакция вроде нервного смешка, и она склоняет голову, отрицательно мотает ею.
— Нет… Нет… Конечно нет.
Том легко прихватывает ее подбородок и, повернув лицо к себе, как бы на прощание продолжительно и мягко целует, оставляя в ее памяти шрам. Пытка для нее, которую все равно хотелось поставить на повтор.
Три…
Они попрощались, больше не сказав ни слова, в маленьком номере отеля, где солнце опустило свои лучи на разбросанные кисти и палитру — свидетелей той страстной ночи.
Прочный чистый лёд и неземной огонь. Они такие разные.
А с ним ведь не надо ни Парижа, ни Мулен Ружа. С ним — сиди и жди, когда же будет тишь да гладь? Он не мужчина, а биологическое оружие. С ним — не жить, а разве что медленно погибать.
Эпилог
Лондон.
3 года спустя.
В дождливом Лондоне все причастные к искусству ждали этого дня: последняя суббота мая, в которую пройдёт открытый аукцион известных картин. Съезжались видные писатели, художники, да и просто состоятельные люди с желанием приобрести новый элемент роскоши домой.