— Арбайт! — снова выкрикнул Ганс.
— Сейчас я тебя, паскуда!..
Сжав лопату, Одноухий кинулся на Ганса. Тот испуганно отшатнулся и нажал на курок. Выстрел прозвучал коротко и глухо. Одноухий переломился надвое, схватился за живот и шагнул с искаженным ненавистью лицом на Ганса. Он не чувствовал боли, он ничего не чувствовал, кроме лютой ненависти. Железный, он шел на Ганса. Тот, пятясь и бледнея, выстрелил еще два раза. Одноухий дернулся, изо рта хлынула кровь. Мальчишки с ужасом глядели на него. И то, что он еще был жив, наводило на них суеверный страх.
Одноухий стоял на краю могилы и качался. Упала в яму его лопата, вслед за ней тяжело сорвался и он.
Старик, все это время сидевший в оцепенении, поднялся, быстро и хрипло заговорил:
— Что вы делаете, ребятки! Одумайтесь! Вы чего!
Увидел, как дрожит пистолет в руке Ганса, увидел, как он поднимает этот пистолет. Старик шагнул вперед и шепотом сказал:
— Вы хоть его-то оставьте, его!
Старик заслонил собой Синеглазого.
— Вы хоть его…
Выстрела он не слышал. Жестокая боль, от которой он задохнулся, пронзила грудь, и солнечный день вспыхнул красным густым цветом. Глухо охнув, Старик встал на колени. Последнее, что он увидел, была бегущая от деревни высокая жилистая женщина. Она бежала по красной дороге, по красной траве и махала красными руками. Она что-то кричала мальчишкам, беззвучно шевеля губами. Все плыло перед глазами Старика, ускоряя и ускоряя бег, пока не слилось в единый, непроглядно красный круг. Старик ткнулся головой в землю и боком упал на Одноухого.
А Синеглазый стоял тонкой камышинкой и в последние секунды своей короткой, как воробьиный шаг, жизни глядел в безоблачное весеннее небо, и его широко раскрытые глаза были полны апрельской синевы. И видел он свое далекое русское небо, свою Владимирщину, свой березовый золотой лес и Наташу. И больше он ничего не хотел видеть…
Зарывали их русские батрачки. Теми же лопатами, еще хранившими тепло их рук. Смертельно белый Ганс дико смотрел на могилу, и один глаз его косил. Рыжего Генриха выворачивало наизнанку возле кладбищенской ограды. Он судорожно захлебывал воздух и блевал со стоном и потягом.
Очкастый Хорст икал и, торопливо глотая слюну, медленно пятился. Долговязого Фридриха исступленно тыкала в шею кулаком мать и гнала домой. Он покорно принимал побои и, запинаясь на ровном месте, шагал к деревне.
Могилу забросали кое-как. Ганс, стараясь криком унять страх, истерично кричал и размахивал пистолетом. Прогнал всех прочь. Сам пошел от могилы заплетающейся походкой и с вытаращенными глазами.
Остался желтый холмик сырой земли, ясное небо и тишина. Вскоре тишину нарушил гвалт стайки воробьев, усевшихся на куст, обсыпанный мелкими белыми цветами, будто блестками.
А через два часа перед этим холмиком стоял командир танкового батальона, коренастый майор в черном комбинезоне. Измученный боями, небритый и пропотевший майор слушал зареванных русских девчат. Невдалеке толпились испуганные немки и покорно ждали, что будет дальше. Они были уверены, что теперь их всех расстреляют за этих трех иванов.
Комбат слушал и недоуменно смотрел на Ганса, которого девчата нашли на чердаке и приволокли сюда. Молча стояли угрюмые танкисты и тоже с непониманием глядели на мальчишку. А он, втянув голову в плечи, озирался загнанным зверьком, испуганно и злобно. Толстые ляжки его дрожали, на лбу и на верхней губе высыпал крупный пот. Лицо лоснилось, будто смазанное жиром. Обычный румянец сполз с его щек, и стало видно, что они в веснушках. Он потирал руки, точно пальцы его окоченели от холода.
— Что же с ним делать? — Майор хмурил брови. — Расстрелять? Мал еще. Так оставить — тоже нельзя.
Майор обвел всех суровым спрашивающим взглядом. Взгляд его упал на могильный холмик.
— Это ж надо! Подумать только! Что же делать, а?