Мне не было известно, сколько дней или недель прошло с момента моей очередной отключки. Это невозможно ни рассчитать, ни предвидеть на следующий раз. А всё время, оставшееся помимо неподвижного бодрствования в плену ледяного тела, я пребывал в полном ауте.
На всем протяжении первой вахты я, сам не знаю зачем, несколько раз посещал гибернационный зал. И там подолгу стоял у капсул, вглядываясь в неподвижные, словно окаменевшие навеки, лица своих товарищей.
Иногда я пытался вообразить что может сниться людям в таком состоянии. Иногда просто молчал даже внутренне, с каждым днем всё сильнее ощущая пустоту в душе и долгое, раскатистое эхо от каких-то, мне пока что и самому неясных мыслей, копошившихся под черепом настойчиво, почти физически ощутимо, точно клубки дождевых червей-выползков.
Теперь же я думал, видели ли они меня — пилоты, инженеры, ученые — так же, как я видел их сквозь прозрачный пластик козырька. Для меня они выглядели как нависающие над моей капсулой огромные темные массы, рыхлые и ноздреватые. Словно передовые отряды свинцового грозового фронта, прогибающего собственной тяжестью небесный свод и гнущего столпы облаков.
Мои коллеги, бодрствующие на этой очередной вахте, почему-то всегда молчали. И спустя некоторое время исчезали, истаивая дымными облачками буквально на моих закрытых глазах. Открыть их мне мешала холодная и колкая пленка, давившая на веки, словно тонкие пластинки льда.
Порой мне казалось, что это не лед, а монеты, медные пятаки, и значит я уже давно умер; причем случилось это еще в древние времена людской дикости. Но при этом я испытывал и другие, совершенно новые и непривычные ощущения, для описания которых у меня никогда не найдется подходящих слов.
Одно могу утверждать с уверенностью: с какого-то никак не определимого мною момента я вновь стал ощущать себя, свое «Я», почти полностью, за исключением разве что физических ощущений тела. Его я не чувствовал совершенно, управлять им не мог, даже просто шевельнуть пальцем у меня не получалось. Но при этом картинки прошлого были поразительно реальны, и в них я мог совершить любое действие, самое прихотливое телодвижение, притом что был не в силах раскрыть рта, чтобы элементарно позвать на помощь врача или Васильева.
И сейчас я вновь и вновь мысленно возвращался в то утро 19 мая, когда мы с Панкратовым сидели за деревянным шахматным столиком друг напротив друга во дворе медкорпуса и решали, а точнее, решались.
В нас кипело безрассудство. Оно пылало яростным огнем, лишая разума и воли, и лишь свежий ветерок кое-как обдувал виски, даря иллюзию хоть какой-то здравости.
Двумя часами ранее мы узнали, что с восьми утра завтрашнего дня на всей территории Центра Подготовки вводится спецрежим № 2. Вводится досрочно, по каким-то неизвестным ни мне, ни Панкратычу высшим соображениям.
Это означало, что свиданий с близкими и родными у нас больше не будет. По всей видимости — уже никогда. Потому что возвратиться из нашей экспедиции мог мечтать лишь круглый идиот.
Идея самоволки была его. Вдобавок сегодня вечером обстоятельства складывались так, что у нас двоих оставался, наверное, последний шанс навестить жен, детей; в конце концов, просто выйти за эти опостылевшие ворота и побродить немного по весеннему городу, насквозь пропахшему клейкой тополиной листвой.
Май дурманил нам головы… конечно, то был всего лишь сладкий весенний морок, обычное безумие крови, и мы это прекрасно понимали. Но почему никто в целом свете не хотел понять и нас, молодых и здоровых мужчин?
— Сегодня на третий пропускной вечером заступает Шурик Емельянов. Ну, этот твой, Великий, — веско выложил свой главный аргумент Панкратов. — Старик, учти, это такой шанс, которого больше не жди. Не мне тебе объяснять, что такое спецрежим № 2. На каждом КПП будет день-деньской торчать по особисту, а с этими не договоришься. Скорее из отряда вылетишь как пробка.
Он оттянул крючковатым пальцем щеку и издал громкий шампанский хлопок. Вот гусар!
Ни одни стены не бывают полностью глухими, ни одна тюрьма не обходится без выходов, а в нашем ЦП — Центре Подготовки — где мы безвыходно торчали уже четвертый месяц, можно было отыскать лишь одну реальную прореху. Это контрольно-пропускной пункт № 3, выходивший к старой заброшенной узкоколейке и пустырям, поросшим замечательно глухим бурьяном.
Сегодня там как раз дежурил Шура Емельянов, отличный парень, старлей войск химзащиты, сидевший в своем лабораторном комплексе на какой-то хитрой и редкой должности, которую никто кроме него не был способен отправлять как полагается. Даже запомнить ее точное название не могли дальше четвертого слова.