Автор справедливо говорит о противоречиях писателя. Но, как следует из статьи, все, несущее у Достоевского мысль, он склонен отнести к реакционной стороне этой противоречивости.
Автор справедливо говорит о роли архивных материалов Достоевского для науки. Но утверждение, что архивный материал стал достоянием науки лишь «благодаря Октябрьской революции», вряд ли уместно. Октябрьская революция много преобразовала в России, и нет надобности приписывать ей то, что было возможным и в старой России. Тем более, что, если верить автору статьи, в архивных материалах Достоевский предстает как охранитель. А в таком случае старая Россия прямо заинтересована в опубликовании этих архивов.
Как следует из названия статьи («Новые материалы из рукописного наследия художника и публициста»), автор рассматривает Достоевского как художника и публициста. Публициста, а не философа. Правда, иногда автор говорит, что Достоевский — «глубокий мыслитель». Но это лишь в тех случаях, когда мысль писателя автору нравится. В данном случае (с. 115) писатель признается «глубоким мыслителем», так как он считает, что атеизм трудно опровергнуть. Чуть раньше автор признал, что Достоевский — «великий русский писатель». Это подчеркнуто при замечании, что он не признавал «комедию буржуазного единения» (с. 111).
Но там, где взгляды писателя не созвучны взглядам автора статьи, появляются другие оценки: «пристрастен и несправедлив», «не понимал» и т. п. «В его записях о литературе и искусстве содержится немало и несправедливых суждений, односторонних и нередко, как показала последующая история, близоруких оценок» (с. 118–119).
Возникает вопрос: куда девались глубина и величие? Или их там и не было, или…?
Подход у автора прост: «за нас» — велик, «не за нас» — близорук. А так как Достоевский и «за нас» и «не за нас», то он велик и близорук одновременно.
Достоевский рассматривается как мыслитель несамостоятельный. Он как бы игрушка в руках времени, в частности «наступившей реакции». В России реакция, и он — реакционер. Автор забывает, что такие глубокие мыслители, как Достоевский, не только отражали противоречия времени, но и творили само время. Заметив в последнем выпуске «Дневника писателя» призыв к социальному обновлению России, автор считает, что этот призыв Достоевский заимствовал у революционных демократов: «Писатель вынужден заимствовать ряд пунктов из программы своих идейных антагонистов» (с. 116). Сам Достоевский до этого дойти не мог. Так диктует стереотип. А ведь связь предсмертного выпуска «Дневника писателя» со всем предшествующим творчеством не так уж трудно заметить. И рухнет стереотип. Но в том-то и дело, что его не хотят разрушать.
Подвергая сомнению независимость суждений Достоевского в «Дневнике писателя», автор говорит: «Но независимость эта была, разумеется, иллюзорная» (с. 110). Но от кого зависел Достоевский в этом моножурнале? Если от цензуры, то это верно. Но ведь автор говорит не о том. Ибо в этом плане никто не имел тогда в России независимости. Поясняется, что зависимость у Достоевского была от своих общественно-политических идеалов. Но всем бы пишущим о Достоевском лишь такого рода зависимости!
Подчеркивается неискренность писателя. «Вылавливая из газет и журналов различные отзывы о «Дневнике…», он постоянно порывался ответить своим оппонентам, желая защитить свое издание и — в особенности — подчеркнуть глубокую искренность и неподкупность своих убеждений» (с. 110). Употребление слова «вылавливая» уже само по себе говорит об отношении автора к факту.
Далее автор статьи вольно или невольно подвергает сомнению право Достоевского на защиту своих убеждений. Много раз он при этом употребляет слово «фанатизм». «Фанатизм и упорство Достоевского в защите своих «коренных» убеждений…» (с. 112) — говорится в одном случае. В другом — «еще большим фанатизмом в отстаивании своих убеждений…» (с. 114). Далее говорится, что Достоевский «со страстным фанатизмом возражает тем, кто его критикует» (с. 114–115). Видимо, автор считает, что защищать свои убеждения — плохо. А не хуже ли менять убеждения в угоду внешнего порядка требованиям?
Демократизм Достоевского признается лишь в качестве стихийного («Стихийный демократизм великого писателя…» — с. 121). А почему, собственно говоря, стихиен этот пронесенный через всю жизнь демократизм? Так велит стереотип.
Есть и такое: «Чувствуется, что Достоевский болезненно переживал в последние месяцы жизни свое одиночество, сознавая, что разрыв между ним и большинством его современников не сгладился, а увеличился. Отсюда — оттенок личного раздражения, вызывающий тон, который сквозит в его полемических заметках, в частности, в отзыве о писателях-современниках — Гончарове, Лескове, Льве Толстом («до чего человек возобожал себя»), Щедрине. Даже наедине с собой, склонившись над листами записной тетради, писатель сознает себя окруженным подозрениями и враждой, испытывает потребность оскорбить своих противников — не только действительных, но и воображаемых, — нанести им возможно более чувствительный ответный удар» (с. 114)..
Возникает образ какого-то одинокого, злого пасквилянта, который уже был представлен читающей публике в 1947 году. Такое и опровергать сегодня как-то неудобно. Но все же скажу, что не был автор «Речи о Пушкине» одиноким. Он находил большое соучастие в своих делах читателей. Одинок в среде литературной? Возможно. Но разве такое было только в период заполнения его последней записной тетради? Да и надо ли слишком-то переоценивать литературную среду? Автор статьи опять-таки исходит из стереотипа о прогрессивных и реакционных. Он берет под защиту даже М. Антоновича и его грубейшую статью против Достоевского. О ее грубости Г. Фридлендер не говорит. Всякая критика «прогрессивных» — в укор критикующему. И не смотрят, что отрицает Достоевский в «прогрессивных». Может быть, он отрицает то, что и принять-то невозможно. Но автор исходит из иного: те, кто признан нами прогрессивными, правы всегда и во всем.
«Основные реакционные философские и общественно-политические мотивы, которыми проникнута публицистика «Дневника писателя», настойчиво звучат и со страниц рабочих тетрадей Достоевского» (с. 111). Таким образом, в разряд реакционных зачисляются не только записные тетради, но и неисчерпаемый по мысли «Дневник писателя». Подход к «Дневнику…» устоявшийся, монолитный.
«Реакционный характер», «нападки по адресу социалистов», «раздраженные отзывы», «резко враждебные», «обнаруживает нередко непонимание воззрений», «толкуя вульгарно», «опускается временами до уровня Каткова», «приписывает революционерам», «игнорирует революционные традиции», «не видит реального русского крестьянина», «фанатически отдавшись», «закрывая глаза», «резко обрушиваясь», «ослепляла Достоевского», «пристрастен и несправедлив» — все это рассыпано по статье о «великом» и «глубоком». Или уценено понятие «величие», или творится что-то непонятное.
Вряд ли можно что-либо доказать автору — такой уж стиль мышления. Я и не пытался ничего доказывать. Лишь хотел показать состояние дел в науке о Достоевском сегодня.
Но это одна сторона состояния. К счастью, есть и другая. Все надежды на нее.
Но чтобы надежды эти осуществились, нужны большие усилия. Творческому подходу мешает обожествление цитат. Мешает и то, что к Достоевскому подходят со своими мерками, приняв их за абсолютные. Судят художника, не признавая признаваемых им законов. Исходят, скажем, из принципа «человек — это звучит гордо». А тут показано что в человеке то, что никак к «гордо» отнести нельзя. Значит, клевета на человека. Исходят из того, что оригинальными мыслителями могут быть только такие-то. Тут обнаруживается мыслитель, в список оригинальных не включенный. Значит, и нет в нем никакой оригинальности.
Распространенный способ унижения художника — придирка к слову. Достоевский говорил о спиритизме. И вот уже провозглашают, что он защищал спиритизм. Хотя писатель прямо говорил о своем неприязненном отношении к этому явлению. Но утверждают, несмотря на самооценку.