— Твое воспитание, — подмигнул Коваленков.
Подошел лейтенант Исаев, спросил:
— Что за общее такое веселье? Анекдоты травите?
— Тебе только анекдоты подавай, — сказал Максимов. — Тут дела посерьезнее. Видал, какие мы кадры воспитываем? Гурина назначили комсоргом батальона, на офицерскую должность! А кто его воспитал и вырастил?
— Ты? — Исаев с высоты своего роста взглянул на Максимова.
— А кто же?
— Я, — сказал Исаев и постучал пальцем себя в грудь. — Я его в бою воспитывал, мы с ним в одной роте автоматчиков воевали. Скажи ему, Гурин! Жёра! — Исаев сбил Максимову шапку на глаза.
— Верно, товарищ лейтенант, — подтвердил Гурин и добавил: — Только к вам в роту я попал из батальона выздоравливающих, а там я был во взводе Максимова.
— Ну, скушал? — обрадовался Максимов, толкая Исаева в бок.
— Да, Максимка, тебя, видать, ни объехать, ни обойти невозможно! — сдался Исаев. — Но ничего! А за тебя я рад, — Исаев протянул Гурину руку, пожал крепко. — Будешь теперь меня воспитывать: я ведь комсомолец.
Вслед за Исаевым пожали Гурину руку Максимов и Коваленков, а когда он собирал свои вещи, сзади подкрался Зайцев, обнял за плечи:
— Желаю!
— Спасибо, друг…
— Офицером скоро станешь!
— Да ну… — заскромничал Гурин.
Перекинул через плечо полевую сумку, в правую руку взял автомат, левой подхватил вещмешок — вот и все его «шмотки», пошагал в землянку «партполитпросвета», как ее здесь называли офицеры и курсанты.
Он уже хотел было потянуть на себя дверь, сколоченную из нетесаных досок, как вдруг услышал голос старшего лейтенанта Шульгина и невольно остановился.
— О чем вы думаете, братцы мои дорогие? — возмущался Шульгин.
— О людях, — ответил твердо майор Кирьянов. — О людях прежде всего!
— Но как вы можете быть уверены в нем? У вас есть доказательства его порядочности, честности, что он не завербован?
— Доказательства порядочности и честности есть. Кроме того, он талантливый и умный парень. А завербован ли он — это не по нашей части. У тебя есть об этом данные? — спросил майор.
— М-м… Пока нет…
— А о чем же речь? Так можно каждого подозревать, но правильно ли это?
— Да поймите вы, братцы мои дорогие! Он два года жил на оккупированной фашистами территории. Это должно вам о чем-нибудь говорить?
— На оккупированной территории оставались миллионы советских людей. А куда им было деваться? Прикажешь всех их взять на подозрение? Это в корне неправильная позиция. Людям надо доверять, иначе жить нельзя будет.
Гурин не сразу сообразил, как ему быть. На всякий случай отошел от землянки и стал в раздумье. Может, вернуться обратно во взвод?
Не успел он еще ничего решить, как дверь скрипнула и из землянки вышел раскрасневшийся Шульгин. Увидел Гурина, оглядел с ног до головы, спросил:
— Уже перебираешься? Ну-ну!.. А не торопишься?
— Приказано…
— Ну-ну… — и он криво ухмыльнулся, закачал головой, побежал куда-то.
Горечь сдавила Гурину горло, подступила непродыхаемым комком. «Да пропади все пропадом! Не нужно мне ничего! Ничего! Пойду во взвод и буду учить курсантов… Или попрошусь на передовую». И повернулся прочь от землянки.
— Э-э, — услышал Гурин голос майора. — Чего стоишь, как витязь на распутье? Смелее, смелее! Смелые города берут.
— Товарищ майор, а может, не надо? Давайте переиграем все, и я вернусь во взвод… Или отправьте меня на передовую.
Майор посмотрел вслед Шульгину, помрачнел, сказал строго:
— Чтобы я больше этого не слышал! Понял? Иди, там капитан Бутенко. Осваивайся побыстрее, с новым пополнением предстоит напряженная работа: сроки подготовки будут сокращены. Ступай!
Шурочка
дверь постучали, и в землянку вошел писарь Кузьмин. Козырнул и на полном серьезе спросил:
— Товарищ старший сержант, разрешите обратиться?
— Да, — выдерживая ту же серьезность, разрешил ему Гурин.
— Вам телефонограмма, — он протянул Гурину бумажку. — В тринадцать ноль-ноль вас вызывают на совещание в политотдел.
— Спасибо, — Гурин посмотрел на часы — было около одиннадцати.
— Разрешите идти?
— Слушай, Кузьмин… Ты почему со мной так официально? Шутишь или издеваешься? — спросил Гурин у Кузьмина.
— Никак нет. Я — по уставу. — Когда Кузьмин разговаривал, казалось, что у него во рту горячая картошка и он, чтобы не обжечься, перекатывал ее там языком с места на место. Поэтому у него получалось: «по уштаву».