Неожиданное такое соседство — девушка, да еще в офицерских погонах, — Гурина очень стесняло, чувствовал себя он как случайный гость на чужой свадьбе: он совсем не знал, как себя вести, о чем говорить, хотя она, он это понимал, старалась, чтобы все было просто.
— Да, веселые мне кавалеры достались! — сказала Боярская, когда они проехали добрую часть дороги молча. — Хоть бы рассказали что-нибудь веселенькое!
Гурин покраснел, заворочался — рука, на которой лежал, совсем затекла, стал оправдываться:
— Трудно так… Я не могу… В незнакомой компании никогда не знаешь, о чем говорить. Начни, а оно, может, уже всем давно известно и забыто.
Она отвернула уголок воротника шинели, пристально посмотрела на Гурина, многозначительно протянула:
— Ну ладно… Подождем.
А он еще больше смутился: ему показалось, что он слишком много наговорил — развел целую теорию. Сказал:
— Пусть лейтенант Бородулин…
— Ему тем более нельзя: он за рулем.
«Ишь ты, вострушка!» — подумал Гурин и очень пожалел, что не умеет, как другие, сразу сходиться с людьми, шутить, болтать, травить анекдоты.
— Последний анекдот слышали? — не унималась Боярская. — Если слышали, скажете. Так вот. Заходит наш солдат в польский дом и видит красивую полячку. «Ох ты! — говорит. — Какая красавица! Дай я тебя поцелую!» А она отвечает: «Ниц нема, вшицко герман забрав». Смешно? Нет? По-моему, тоже — нет. Но я лучшего не знаю. — И она вдруг обидчиво задергала губами.
Гурин совсем растерялся, оглянулся — за поддержкой — на лейтенанта. Но тот, похоже, и не слышал, что у них произошло. Спокойно согнутая спина, откинутый воротник шинели, втянутая в плечи голова — весь вид его говорил, что он занят своими мыслями. А может, спит? Нет, не спит, локти его все время работают — он беспрестанно подергивает вожжи, торопит лошадей.
— Ну, хотите я вам стихи прочитаю? — прошептал Гурин Боярской.
Она встрепенулась, повернула к нему свое личико, Спросила:
— Свои?
— Нет…
— А свои?
— Откуда вы знаете, что я…
— Слышала.
— Свои потом…..
— Опять «потом»… У нас много накапливается на «потом»… Читайте.
Гурин подумал с минуту, стал читать:
Взглянул на Боярскую, знает ли она эти стихи, доходят ли? Похоже, тронули, нетерпеливо хлопнула ресницами: «Продолжай…»
Последние две строчки Гурин прочитал с особенным нажимом, с интимным придыханием. Боярская качнула головой, улыбнулась печально, попросила:
— Еще…
— Мое любимое, — объявил он.
Боярская слушала зачарованно, чутко откликалась на проникновенные слова, именно на те, которые и Гурину особенно нравились, и это ему было приятно. Она спросила нетерпеливо:
— Чьи это стихи? Первый раз слышу!..
В ответ он прочитал многозначительно:
— Чьи?.. — снова спросила она.
— Сами догадайтесь…
— Есенина? — сказала она не очень уверенно.
— Да. А вот еще мои любимые.
С первой же строки она встрепенулась, хотела сказать, что она знает, чьи это стихи, но так и не прервала его, дослушала до конца. Вздохнула:
— Как умели любить раньше!..
— Почему только раньше? А теперь?
— А вы любили?
— Любил, — сказал Гурин уверенно. Она взглянула на него с любопытством. — Да, любил, — повторил он, словно вызывал ее на какой-то поединок.
— Ну и что?
— А ничего… Она вышла замуж.
— А вы?..
— Что я?.. — Его подмывало признаться, что он любил еще Марысю, но почему-то не посмел. Вспомнил Марысю, и сладко-тоскливо заныло сердце, силился вспомнить лицо ее и не смог. Вспомнились только блестевшие в ночи большие глаза да ее жадные горячие поцелуи.