Боярская сидела на постели, смотрела на него и улыбалась, сверкая своей ямочкой на левой щеке. В платье военного покроя, но без погон, она была очень домашней, уютной в этой маленькой теплой комнатенке, слегка пахнущей духами.
— Жарко у вас тут, — сказал Гурин.
— Да, душно. Пойдемте по лесу погуляем! — вдруг предложила она.
— Пойдемте. — Гурин быстро встал, помог ей надеть шинель, и они вышли.
На улице шел легкий пушистый снежок, было бело, свежо и тепло, пахло молодым снегом. Они шли по нетронутому пушистому ковру, и ноги их оставляли глубокие следы на нем. Вскоре они оказались за пределами лагеря и там, петляя между деревьями, любовались зимним лесом. Сосны и ели оделись в пышный наряд и были величественно-красивы, и настроение от них создавалось праздничное, новогоднее.
Говорили Гурин и Боярская о разном и будто бы незначительном, на самом же деле в каждом вопросе и в каждом ответе присутствовал еще и другой смысл, который они понимали прекрасно, но делали вид, что словам своим не придают другого значения, кроме того, которое лежит на поверхности. Шло невольное прощупывание друг друга, искались какие-то точки соприкосновения, потому что общего разговора у них еще и быть не могло.
Под старой развесистой елью вокруг ствола чернело большое пятно незабеленной земли. Они вошли под эту ель, стайка веселых синичек, вспугнутая ими, выпорхнула оттуда. Гурин невольно проследил за ними — куда они сядут. Синицы не улетели далеко, повисли на соседнем дереве. Юркие, любопытные, в черных тюбетеечках и ярких желто-зеленых набрюшниках, они звонко перекликались, весело гонялись друг за дружкой.
— Вы, наверное, любите животных? — угадала Шура.
— Очень! — признался Василий. — Мальчишкой держал голубей, кроликов. Мать ругалась, а я — свое… А этих синиц, щеглов зимой ловил десятками. До весны держал, потом выпускал на волю.
Они стояли под развесистой елью, как под плотной крышей: там где-то, на воле, шел снег, а над ними — ни снежинки: тихо и сухо. Оседлав своего любимого конька, Гурин рассказывал Шуре разные случаи из своей голубиной эпопеи. Она внимательно слушала, а он вдруг осекся: «Дурак! Мальчишка! Ух как ей интересны твои голуби!»
— Ну-ну?.. Почему вы вдруг перестали рассказывать? Вы очень хорошо рассказываете, интересно.
— Правда?
— Правда. Чудной вы какой-то… — Она смотрела на Гурина, мягкая улыбка все время озаряла ее лицо. Глаза блестели, а реснички призывно помаргивали. — И, наверное, добрый?
— Не знаю.
— Добрый, — уверенно сказала она, — и совестливый.
— Это верно. Самоед страшный, ненавижу из-за этого себя, житья нет, — искренне признался он.
Шура рассмеялась:
— Чудной! — и ямочка ее еще сильнее обозначилась, и реснички захлопали, как крылышки.
А он смотрел на нее и думал: «Вот если бы я был посмелее да поувереннее в себе, как бы я сейчас поцеловал тебя, Шурочка, вот в эти твои яркие губки, которые я так близко вижу!.. В эту ямочку на твоей щеке, твои реснички…» От одной этой мысли во рту вдруг сделалось сухо, и он, облизнув губы, вздохнул.
— О чем вы сейчас подумали? — торопливо спросила она.
Гурий встрепенулся:
— Так, ни о чем…
— Неправда…
— Сразу как-то о многом… Одним словом не скажешь… Да и не надо… Не могу.
Она опустила глаза, сказала обиженно:
— Что-нибудь плохое подумали…
Нет, наоборот, хорошее, Но не надо… Не смогу я все равно об этом сказать. В другой раз. Хорошо? И простите меня, пожалуйста.
— За что? — она опять подняла глаза, улыбнулась доверчиво. — Смешной… — Шурочка оглянулась: — Уже поздно. Темнеет как быстро. И синички нас оставили, улетели куда-то.
Они дошли до лагеря, остановились.
— До свидания, — Шура выпростала из перчатки руку, подала Гурину.
— Ой, какая рука холодная! — удивился он. — Совсем вас заморозил. Плохой я кавалер.
— А мне нравится, — сказала она. — До свидания.
Отошла на несколько шагов, оглянулась:
— Вася, дайте мне ваши стихи почитать?
— С удовольствием!
— Приносите… завтра…
— Хорошо.
В конце декабря состоялся очередной выпуск сержантов и быстрый набор новой группы, поэтому Гурин и Боярская несколько дней не встречались. Но она почти каждый вечер звонила ему по какому-нибудь делу. Ему уже становилось неудобно перед замполитом и парторгом, когда часу в десятом вечера вдруг прибегал связной и говорил: