Стоявший у двери солдат кивнул:
— Пойдемте, — и пошел вперед. Вывел Гурина в коридор, открыл дверь в комнату напротив перевязочной. Здесь стояла койка, застеленная серым одеялом, тумбочка и стул. — Раздевайтесь и ложитесь, — и вышел, закрыв за собой дверь.
Гурин с трудом разделся, потому что не мог ни нагнуться без боли, ни разогнуться, лег на жесткий соломенный матрац и уставился в потолок. Все случившееся сегодня представлялось ему странным и непонятным, словно и было это не с ним, а будто видел все это он то ли в кино, то ли в кошмарном сне…
Часа через полтора другой солдат, в нечистом халате, принес ему ужин, Гурин спросил у него, где находится туалет, солдат нехотя буркнул что-то ему в ответ и указал рукой в дальний угол, а сам тут же вышел, щелкнув дверным замком. Гурин взглянул в угол — там стояла параша, глянул на окно — там была решетка из толстых прутьев, и ему сразу расхотелось в туалет. К еде он тоже не притронулся. Самые мрачные мысли заполонили голову:
«Значит, будут судить: убил человека… А ты что же, думал, так легко оправдался? „Бандиты…“ Ударил-то майор, а ты убил шофера… Но почему майор ударил? И куда он девался?.. Все, жизнь теперь пропала… Домой сообщат, маме: „Осужден“. Стыд-то какой, позор какой на ее голову! И Алешке с Танькой теперь стыдно будет друзьям в глаза смотреть…»
Этими тревожными мыслями он маялся всю ночь. Утром к нему пришел вчерашний старший лейтенант. Хотя и был он без шинели и без фуражки, но Гурин все равно его узнал и почему-то обрадовался, как родному: он дольше и мягче других разговаривал вчера с ним. Старший лейтенант подвинул стул, сел, положив локоть на тумбочку. Чернявенький, с крупными, близко посаженными, немного раскосыми глазками, с длинным крючковатым носом и двумя резкими вертикальными линиями у рта, он выглядел сейчас злым и жестоким. Однако, помня его вчерашнего, Гурин улыбнулся ему, как доброму знакомому.
— К-как с-самочувствие? — спросил старший лейтенант.
— Болит все, особенно шея и голова, повернуться больно, — пожаловался Гурин.
— Н-ничего, заживет, — успокоил он и, не меняя голоса, а только чуть прикрыв веки и вытянув подбородок, спросил: — Ты хорошо п-помнишь, что вчера п-произошло?
— Да.
— Кто еще был в м-машине, кроме тебя?
— Шофер и майор.
— Майор… К-какой он из себя?
— Толстенький…
— Приметы, особенности к-какие-нибудь з-запомнил? Родинку на щеке или еще что-н-нибудь особенное?
— Никаких родинок не заметил. Голос у него тихий, вроде как у бабы… Ну, не тихий, а такой слабый какой-то.
— Так. Еще что ты з-заметил в нем особенного?
— Когда улыбается, губы у него как-то посередине сжимаются, а по краям расширяются, рот получается восьмеркой.
— Так. Еще что?
— Больше ничего…
— Ты где с-сидел?
— Впереди. Рядом с шофером.
— У тебя вещи были?
— Вещмешок… Когда садился в машину, я бросил его себе под ноги.
— Что б-было в вещмешке?
— Банка тушенки, кусок хлеба и грудочка сахара.
— И все?
— Нет… — Гурин запнулся: почему-то ему неудобно было говорить о барахле, которое он вез в подарок полякам; откуда видно, что это подарок? Подумает — барахольщик…
— Ну-ну? — поторопил старший лейтенант.
— Еще там было барахло женское… — и Гурин почувствовал, как у него от стыда загорелись уши. — В подарок вез нашей хозяйке, где мы — замполит, парторг и я — жили на квартире в Дразикмюле.
— Только женское б-барахло было?
— Нет, и пиджачок… Это старику, отцу хозяйки… Отец он ей или свекор — не знаю точно.
— Что из вещей было в машине? Что ты в-видел?
— По-моему, на заднем сиденье лежала шинель… Да-да, точно, рядом с майором. Больше ничего не видел.
— Зачем ехал в Д-дразикмюле?
— Там наш взвод курсантов остался. Вот я за ними и ехал.
— Как фамилия к-командира взвода?
— Исаев. Лейтенант Исаев.