— Ну ладно… — Старший лейтенант дернул крючковатым носом, повторил: — Ну ладно, — и встал.
— Товарищ старший лейтенант, — обратился Гурин к нему, — а нельзя ли как-нибудь передать лейтенанту Исаеву, чтобы они перебазировались в Ландсберг? А то там будут ждать, а он же ничего не знает.
— Подумаем, — сказал он. — Моя фамилия Чикин. Если вспомнишь что-то еще, п-позови.
Через какое-то время в палату вошел маленький безбровый солдатик-губошлеп и направился прямо к параше, заглянул, в нее, потом обернулся к Гурину:
— Че, стеснительный дюже? — Помолчал и уже чуть помягче спросил: — Или встать не можешь? Помогти?
— Помоги, браток, — попросил его Гурин. — Голову не поднять…
Солдат помог ему сесть на койке, подал брюки.
— Сам дойти можешь?
— А далеко?
— Не. Тут по колидору, вторая дверь… А то давай сюда, вынесу, — кивнул он на парашу.
Гурин покрутил головой:
— Не могу, не надо.
Поход в туалет Гурин проделал с трудом. Когда он снова лег и закрыл глаза, в голове стоял такой звон, будто над самым ухом разорвался снаряд. Перед глазами плыли разноцветные круги, а лоб покрылся испариной.
Пришла сестра, сунула ему под мышку холодный градусник, пощупала пульс, вышла и тут же вернулась с врачом. Видел врача Гурин как в тумане. Врач тоже послушал пульс, посмотрел градусник, сказал что-то сестре. Та побежала куда-то, вернулась с полным шприцем, уколола ему в мышцу левой руки, затерла ваткой вздувшееся место и закрыла, одернув рукав уже нечистой исподней рубахи, приказала:
— Лежите спокойно.
Дня три уже прошло, как Гурина положили одного в зарешеченную палату. Его лечили и каждый день, а иногда и дважды на день допрашивали. Спрашивали почти одно и то же, лишь с некоторыми вариациями, с разным подходом. Гурин понимал, что это нужно для дела, и с покорностью виноватого отвечал на все вопросы как можно точнее.
К концу недели Гурин более или менее оправился. И хотя голова все еще гудела как колокол, саднила рана за ухом и нельзя было без боли повернуть шею, он тем не менее уже ходил без посторонней помощи. И старший лейтенант Чикин уже не приходил к нему, когда он ему был нужен, а вызывал к себе в кабинет.
Однажды Чикин, вызвав Гурина, усадил его на знакомый уже ему стул, стоявший на некотором расстоянии от стола, и долго смотрел на него молча. Потом, прикрыв веки и вытянув подбородок (была у него такая привычка перед тем, когда хотел что-либо сказать), спросил:
— Н-ну что, брат?..
И сам вопрос, и голос, и «брат» — все было необычным в их общении. «Значит, дело мое швах… — почему-то решил Гурин, услышав дружеские нотки в голосе Чикина. — Жалеет…»
Последние дни настроение у Гурина было и без того подавленным, будущее рисовалось ему в самых мрачных красках, хотя он и подбадривал себя смягчающими вину обстоятельствами: испугался, оборонялся… Однако сам чувствовал, что это детский лепет по сравнению с тем, что сделал. А сделал он самое страшное, самое непростительное — убил человека. «Убийца я. Это уже ничем не смоешь, не сотрешь…» И тогда ему оставалось одно — вызвать в себе эдакую блатную браваду: «Больше смерти не дадут, дальше фронта не сошлют!» Но это помогало мало: штрафная (если еще дадут штрафную!) — тоже не мед…
Взглянув на Чикина, Гурин ждал уточнения вопроса. Обычно он их формулировал более конкретно. Не дождавшись, сказал:
— Скорей бы уже судили, что ли…
Чикин еле заметно улыбнулся.
— Вы, я чувствую, не верите мне, спрашиваете об одном и том же… — Гурин опустил голову.
Чикин молчал.
В дверь стукнули, и в кабинет вошел… лейтенант Исаев! Гурин вскочил было, но Чикин рукой остановил его.
— Товарищ старший лейтенант, — вскинув к козырьку руку, доложился Исаев. Вид у него был более, чем обычно, щегольской, франтоватый: хромовые сапожки сверкали зеркальным блеском, на галифе рубчики выутюжены по всем правилам портновского искусства, гимнастерка новенькая, в левой руке мягкие лайковые перчатки.
Чикин встал, подал ему руку и, не выпуская ее, кивнул на Гурина:
— Вы знаете этого человека?
Исаев оглянулся, и Гурин по его глазам понял, что тот не узнает его. Наверное, забинтованная голова делала Гурина неузнаваемым. Василий кисло, с упреком улыбнулся ему. И вдруг Исаев кинулся к нему, схватил за плечи:
— Гурин? Что с тобой? — И, не отпуская его, обернулся к Чикину: — Что с ним случилось? Это же наш комсорг!
— Точно?
— Ну! Я его знал еще до учебного батальона, мы с ним вместе воевали, он у меня в роте автоматчиков был на фронте. Верно, Жёра?
И это «Жёра», и то, что он увидел лейтенанта Исаева, и то, что тот узнал его, — все это так обрадовало Гурина, так растрогало его, что он не мог говорить. Он только кивнул Исаеву — верно.