Сидит Васька в яме, в спокойные минуты перематывает свою недолгую жизнь, да не всю, а главным образом последние два года, кошмарные годы оккупации.
В сорок первом он только кончил десятилетку. Перед ним открывалась дорога в жизнь, которую он уже давно определил: «Буду летчиком!» И в военкомате, как допризывник, он был зачислен в школу ВВС. Все складывалось отлично.
В ночь под двадцать второе июня у них шумел выпускной вечер.
Было уже далеко за полночь, а вечер только еще разгорался. На баяне играл Васькин дружок Жек Сорокин — хорошо играл, вдохновенно! Пробежав уверенно по кнопкам сильными, с длинными острыми ногтями, хищными пальцами, он с первого аккорда ударил танго «Люблю»:
Васька пригласил на танец Валю Мальцеву — давнюю свою тайную любовь. Осторожно вел ее, дышать боялся, раза два наступил ей на ногу, смутился. А потом осмелел, смотрел ей в глаза, улыбался молча и машинально перебирал ее пальцы в своей руке, будто пересчитывал. В какой-то момент он сжал их крепко и нежно, Валя опустила глаза.
— С вами легко танцевать, — сказал он.
— И с вами…
Сделав незаметный переход, Жек заиграл быстрый танец «Рио-Рита» — любимый Васькин фокстрот. Не выпуская из рук партнерши, Гурин схватил ее покрепче и понесся в быстром темпе по залу. С Валей ему действительно танцевалось легко: она была послушна, заранее угадывала его намерение.
Разгорячился Васька, куда и робость девалась — кружит Валю, носится вихрем по гладкому полу.
Лихо играет на баяне Жек, с задором, чувствует настроение ребят. Видит — подустали, и тут же с аккорда на аккорд, и уже льется новая мелодия — танго «Брызги шампанского». Ах, что за танго! Рвет оно Васькино сердце на части, смотрит он на Валю, губы его дрожат — хочет что-то оказать ей, не решается…
И вдруг медленно, как в кинозале перед сеансом, стали меркнуть лампочки. Примеркли, посветили тускло немного и погасли… Будто по заказу влюбленных…
— Валя, я люблю вас… — воспользовавшись темнотой, прошептал Гурин.
— Не надо… — оказала она.
— Люблю… — и он потянулся к ней, чтобы поцеловать. Она поняла его намерение, отвернула голову в сторону, и он ткнулся неловко горячими губами ей в щеку у самого уха.
Отключение света в поселке было явлением не таким уж редким, поэтому на него никто особо и внимания не обратил. Вскоре появились, свечи, керосиновые лампы, хранившиеся про запас для таких случаев, и вечер продолжался.
В шесть утра заговорило радио, и полились из репродуктора военные марши. Бодрые, духоподъемные, они сначала так и воспринимались, но постепенно повеяло от них какой-то тревогой, и эта тревога вскоре отпечаталась на лицах директора, учителей, а потом и выпускников.
И только в двенадцать часов марши прекратились и начали бить позывные. Долго, тревожно сзывали они к репродуктору слушателей, а их и сзывать не надо — все и без того давно уже ждали какого-то важного сообщения.
— Говорит Москва! — раздался густой, взволнованно-твердый голос диктора.
Война!..
Дня не прошло, Гурин, взвинтив себя и Жека, подался в военкомат. Там он добился — у них приняли документы и выдали повестки, которые обязывали явиться на другой день к двум часам, имея при себе ложку, кружку и суточный запас харчей. Но Жек к назначенному часу не пришел. И в списках его почему-то не оказалось. Гораздо позднее Гурин узнал, что в военкомат прибегала мать Сорокина с медицинскими справками и взяла Жекин паспорт обратно.
Так Гурин остался без друга, и во всей колонне не было ни одного знакомого…
Однако в боевую часть Гурин не попал. Где-то за Ворошиловградом их колонну расформировали и его и ему подобных молодых ребят направили на оборонительные работы. Копали противотанковые рвы под Лозовой, пока не выяснилось, что немцы уже далеко в тылу. И тогда приказали разбегаться кто куда. А куда? Стал пробиваться домой.
Во время оккупации он скрывался от полицаев, от сотских, избегал разных мобилизаций, но не был затворником, не отсиживался. По вечерам собирались друзья-одноклассники, делились скудными новостями о событиях на фронте. Друзей, правда, осталось немного, рассеялись кто куда. Валя с родителями успела эвакуироваться, Жек быстро нашел общий язык с немцами, вместо баяна завел аккордеон, разучил их песенки «Лили-Марлен», «Розе-Мунд», фокстроты и веселил оккупантов своей музыкой.