— Ну что? Будешь бриться — так бери.
— Ага! Спасибо… — вскочил Василий и, взяв кисть, принялся сбивать мыльную пену в баночке.
— Че там мылить? На сухую брей, и все, — посоветовал сосед.
— На сухую?
— Конечно!
Гурин взял бритву, стал вертеть ею около носа, боясь прикоснуться лезвием к губе. И так и этак поворачивал ее — нет, не с руки, чувствует — обрежется.
— Никогда не брился? — спросил сосед, видя его беспомощность.
— Ага… Никогда…
— Эх, ты! А еще на Аньку поглядывает! Дай-ка я сбрею… — Он отобрал бритву, перегнул ее, будто вывернул наизнанку, и ловко, двумя-тремя движениями сбрил злополучный пушок на Васькиной губе. — Все! Сразу помолодел! — издевался сосед над ним. — Ну, теперь, брат, обзаводись бритвой: через неделю вырастут усы настоящие! Лиха беда — начало!
Васька трогал пальцами бритое место и улыбался неведомому доселе ощущению:
— Чудно!.. Щекотно как-то…
Так они и жили в сарае день, другой, ждали задания и коротали время кто как умел. Гурину попали в руки две маленькие книжонки — приложение к журналу «Красноармеец»: Гашек «Похождения бравого солдата Швейка» и Чехов «Советы желающим жениться». Никогда он не читал ни «Швейка», ни этих хохм у Чехова. Прочитал одним духом, понравилось и то и другое, удивился такой откровенности Гашека и такому озорству Чехова. Вот не ожидал! Особенно от Чехова не ожидал: о нем после школы осталось совсем другое впечатление — строгий, благопристойный, мудрый, печальный и грустный. А он вон какой!
На правах агитатора Гурин эти книжечки после прочтения вслух оставил у себя. Зажилил, как говорят солдаты, Уж больно понравились они ему — спрятал их в полевую сумку.
А вскоре пришло и задание. И было оно, по ворчливым замечаниям старых разведчиков и автоматчиков, неинтересным. Им поручалось пойти на передовую и на время подменить пехоту в окопах. Несколько дней подряд шел холодный, пополам со снегом дождь. Люди совсем измучились, надо дать им хотя бы суточный отдых: обсушиться, помыться, обогреться.
Днем, поеживаясь под холодным дождем, не прячась от противника, медленно поплелись на передовую автоматчики. Дождь сек лицо острыми колючками — началась гололедь. Дорога покрылась прозрачной ледяной коркой, идти было скользко. Идут мокрые, понурые.
Где-то на полпути к передовой увидели: идет навстречу солдат — озябший, обросший щетиной, черный какой-то весь, а рядом с ним, чуть даже позади него — немец, тоже такой же озябший, с морщинистым, обветренным, как у крестьянина, лицом, отвороты пилотки опущены и натянуты на уши. У немца на плечах две винтовки: немецкая и русская, наш солдат, видать, отдал ему нести свою.
— Куда ты его тащишь? — крикнул один из автоматчиков.
— Шпокнул бы его — и делу конец, — выступил вперед автоматчик Востряков, самый злой на немцев: у него под Ростовом оккупанты всех побили и дом сожгли.
— Не тронь, — солдат вдруг выставил грудь и развернул руки, защищая немца. — Это мой фриц, я его поймал. — И глаза у него сделались строгими. До этого смеялись, искрились радостью, а тут вдруг вытаращил их. — Не тронь!
Немец растерянно выглядывал из-за его спины, чувствовал, наверное, что над его жизнью нависла опасность.
Лейтенант отстранил Вострякова, спросил у солдата:
— Как же ты его поймал? Наступления ведь не было? Удочкой, что ли? Веревку с крючком забросил к ним в траншею?
— Не, — всерьез стал отвечать солдат. — Не веревкой. Холодно, в окопе сыро. Окоченели совсем. А на нейтралке стог соломы стоит. Дай, думаю, пойду соломкой разживусь на рассвете, пока не очень развиднелось. Пошел. Слышу, с обратной стороны кто-то шуршит. Посмотрел, а это он, — оглянулся солдат на пленного, и тот закивал, будто понимал, о чем речь идет. — Тоже за соломой пришел, — видать, и им не сладко. Я на него: «Хенде хох!», а он на меня: «Хенде хох!» И стоим. «Ну что, — говорю, — Гитлер капут, война капут, ком до нас?» Он оглянулся на свои окопы и опустил винтовку. «Ком!» — говорит. Мы взяли по охапке соломы и побежали к нам. А командир роты сказал: «Веди пленного в штаб».
— Кокнуть его, гада, — снова вышел наперед Востряков.
— Не тронь! Он пленный, он сам сдался. — Солдат кивнул немцу — иди, мол, и сам пошел с ним рядом, оберегая пленного.
Постояли, посмотрели вслед солдату, улыбались, качали головами, а Востряков матерился.
— Их надо бить, Востряков, там, на передовой. — Лейтенант накинул на голову капюшон плащ-палатки, кивнул: — Пошли, хватит митинговать.
Они двинулись дальше. Пока дошли до передовой, совсем промокли. Словно на сборном пункте, столпились у первого окопа, ждали распоряжений.