— А, это ты? Куда торопишься? Лейтенант с сержантом уже заворачивают наших.
Огляделся: действительно, приотстали автоматчики. Он узнает их по одежде — все в фуфаечках, по одному, не спеша идут обратно. Гурин поднялся. Пехота уже стреляла и кричала где-то вдали, за холмом, а вслед за ней спешили артиллеристы, минометчики, подводы с боеприпасами. Сорвали немцев, погнали!
Подошел сержант, шапка на макушке, красный ежик дымится паром.
— Ну как? — спросил он, неизвестно к кому обращаясь.
Гурин вытирал пот со лба, молчал. Серпухов нагнулся над раненым:
— Кого это? Ты, Востряков? Эх, бедолага! Бок распороло… Ну ничего, крепись. После госпиталя ты нас найдешь.
— А я не пойду в госпиталь, — простонал Востряков.
— Лежи, лежи, — прикрикнула на него Аня. — Развоевался! Лежи и не разговаривай, и не вставай. Сейчас возьмут тебя на носилки.
Автоматчики по одному, группами потащились к своим траншеям. Пошел и Гурин. Только теперь почувствовал, как он устал: ноги были будто из ваты, его качало из стороны в сторону. В своем окопе упал на шинель и слышит, как в нем гудит все и сердце колотится, будто барабан.
Через какое-то время их собрали всех вместе, подошел лейтенант, спросил у сержанта:
— Сколько?
— Так и есть… Семерых… Трое убито, четыре ранено.
— Много, — сказал лейтенант мрачно. — Жалко ребят. — Потом поднял голову. — Ну что ж, мальчики, война… А вообще — молодцы. Все молодцы, поработали что надо. — Кивнул сержанту: — Веди.
— За мной шагом марш! — махнул Серпухов.
Обрадовался Гурин, уверенный в том, что они пойдут сейчас в деревню, в свой сарай, на солому и будут отдыхать. Однако радость его была преждевременной: сержант перепрыгнул через траншею и направился в сторону фронта.
По полю ходили солдаты и подбирали убитых. Чем ближе к немецким траншеям, тем больше трупов, гибли в основном на бруствере, перед броском в траншею. Дальше наши лежали вперемежку с немцами. Сразу за окопом Гурин увидел двух солдат — нашего и немца, они застыли голова к голове. У нашего солдата голова была раскроена малой саперной лопатой, которую, зажав мертвой хваткой, держал в руке немец. Взглянул Гурин на них и тут же отвернулся: страшная картина. А сержант остановился перед ними, подошли другие, стали гадать, почему у немца в руках наша лопата? Наверное, схватились в рукопашной, немец в драке изловчился, выхватил у нашего из чехла лопату и ударил. Но и его самого кто-то другой тут же застрелил.
За второй линией обороны наших уже было гораздо меньше, сплошь по белому полю горбились немецкие шинели, валялись их каски, противогазы, оружие.
Рядом идет Юрка Костырин, земляк Гурина — тоже донбасский, из Макеевки. У них даже общие воспоминания нашлись: оба знают макеевскую свалку, куда Василий с матерью ходил выбирать из шлака кусочки кокса на топливо. Он толкнул Гурина, указал головой:
— Гляди, наверное, унтер?.. Погоны серебряные. — И Юрка вышел из строя. Вернее, не из строя, шли они вразброд, кучей, он просто отделился от толпы.
— Куда ты? — удивился Гурин.
— Сейчас догоню, — и Юрка принялся расстегивать штаны. А когда уже последний солдат миновал его, он подбежал к унтеру, нагнулся и стал что-то делать. Потом быстро догнал, поравнялся с Гуриным и показал ему на ладони часы.
— Смотри…
— Где ты взял?
— У унтера. Думал, гад, швейцарские, а оно та же штамповка. Возьми, у меня, такие уже есть, — Юрка вытянул левую руку, показал на запястье часы. — Бери, не морщись. Трофей. Все равно их кто-нибудь снял бы, вон те же похоронщики. Думаешь, так в часах и отправили бы его в «могилевскую губернию»? Слишком жирно для фрицев.
За разговором не заметили, как сошли с поля и вышли на дорогу. Вдали завиднелось село. Лейтенант сошел на обочину, оглянулся на свою роту:
— Подтянитесь! Разберитесь! Ну-ка, приведите себя в порядок. На вас люди будут смотреть, освободители.
Это правда: передовые части промчались, и поэтому автоматчики, по существу, первые солдаты, которые вступают в освобожденное село.
Еще на подходе им навстречу выбежала толпа ребятишек и, как почетный эскорт, сопровождала их вступление в населенный пункт.
А в селе и старый и малый — все стояли на улице и смотрели на них, как на чудо чудное, свалившееся с небес. Женщины плакали, дети махали им руками, старики почтительно снимали шапки. А где-то уже на середине улицы толпа стала такой плотной, что трудно было пройти. Женщины тянули к ним руки, словно хотели потрогать — действительно ли это они, живые солдаты, а не мираж. Одна воздела руки вверх, закричала: