Стычка со старшиной подействовала угнетающе. Скукожился Гурин, словно из него воздух выпустили. Скажи ему Гурин, что он сочинял антифашистские стихи, что помог бежать пленному Косте, что собирал в поле листовки и разбрасывал их в поселке, что скрывался от разных работ и мобилизаций, что у него не было дня без риска, что голодали… Скажи обо всем этом такому — на смех ведь подымет. Он же ничего не знает, сам подобного не пережил. Усвоил одно: «Сидел под маминой юбкой», был в оккупации, — значит, нет ему веры…
Неизвестно, чем бы закончилась эта свара Гурина с Грачевым, если бы в тот же вечер не подняли новичков по тревоге. Их построили в одну шеренгу, сделали поименную перекличку и стали проверять обмундирование. Перекличку делал какой-то новый лейтенант — высокий, худой, лицо землисто-черное, суровое. Старшина Грачев лишь ходил рядом и настороженно ждал ответов солдат на вопросы лейтенанта.
Закончив проверку, лейтенант спрятал список в полевую сумку, сказал солдатам:
— Моя фамилия Иваньков. Федор Васильевич. Буду вас сопровождать до части. У кого есть какие претензии? — спросил он. — Может, ботинки дырявые, или жмут, или велики? Может, кто недополучил чего?
Солдаты молчали, и тогда Грачев подал голос:
— Да че тут спрашивать? С обмундированием полный порядок: все новенькое, с иголочки!
— Если ботинки жмут или очень просторные — говорите сразу, не стесняйтесь, — продолжал лейтенант, не глядя на Грачева. — Обращаю особое внимание на обувь потому, что ноги надо беречь. В плохо пригнанной обуви далеко не уйдешь. А всякие там мозоли, натертости солдату не прощаются. Какой же это солдат, толк от него какой, если он ноги натер? Портянки все умеете наматывать? — спросил он. — Кто не умеет? Не стесняйтесь, говорите.
Солдаты как-то неловко заулыбались — ну, подумаешь, портянками пользоваться, — кто ж этого не умеет, премудрость большая! И никто не признался в этом, стояли, переступали с ноги на ногу, словно прощупывали, на месте ли их портянки. Но лейтенант не поверил, вызвал из строя ближайшего к себе солдата, посадил на траву и приказал снять ботинки. Тот, подавляя смущение, стал разуваться. Размотал обмотки, развязал шнурки, наконец добрался до портянок. Вытащил ногу из ботинка и поднял ее.
— Показываю, как правильно наматывать портянки, — сказал лейтенант и, взяв солдата за ногу, размотал портянку. — Крайние, подойдите поближе. Смотрите. Всем видно? — Он ловко поддел короткий уголок портянки под ступню, натянул туго и, крепко обернув вокруг пятки, завернул конец вокруг щиколоток. Обхватив ногу левой рукой, правой он ласково огладил ее. — Вот. Никаких складок. Нога должна быть как куколка. Надевайте ботинок, — сказал он солдату, придерживая конец портянки. — Даю пять минут сроку — всем переобуться: дорога предстоит длинная.
— Ну как, лейтенант, все в порядке? — нетерпеливо спросил Грачев.
— Все, — сказал лейтенант.
— Воинство что надо! Особенно вон тот, — указал старшина на Гурина. — Шустер! Того и гляди…
Лейтенант, будто не слышал его, скомандовал:
— Равняйсь! Смирно! Напра-а-во! Шагом марш! — и сам поспешил в голову колонны.
Второй эшелон
овобранцы вышли длинной серой колонной за поселок и запылили разбитым большаком на запад. Чем дальше они уходили от родных мест, тем больше проникала в сознание та опасность, навстречу которой они шли, тем тревожнее становилось у каждого на душе. Гурина к тому же еще грызли тоска и обида после стычки со старшиной… Однако все это сложное сплетение чувств перекрывало одно — сознание, что он в рядах армии, в рядах своей родной армии, и идет на фронт воевать, что наконец-то свершилось то, о чем он мечтал на протяжении долгих двух лет оккупации! Когда он об этом думал, ему становилось совсем легко, весь он заряжался чувством бодрости и храбрости, и суровая обстановка, и трудность перехода делались не такими страшными, хотя уже первые километры заставили думать о привале, о воде, о тяжести вещмешка. Пот ручьями катился из-под пилотки, попадал в глаза и ел их, будто рассол.
А мимо, обгоняя колонну, мчались машины, в машинах ехали солдаты, веселые и озорные, кричали пешим:
— Не пыли, пехота!
— Эх, люблю пехоту: сто верст прошел и еще охота!
Хорошо им шутить, сидя в кузове.
Машины, машины с людьми, с грузами. А были среди них и совсем пустые, могли бы и подвезти… Смельчаки или нетерпеливые выскакивали из колонны, догоняли попутку, цеплялись за борт. Но лейтенант строго пресекал такую вольность, возвращал всех ретивых обратно в строй, грозя суровым наказанием. И это Гурину казалось странным и непонятным. Но, наверное, так надо. Надо для дела, для войны. А раз надо, значит, надо подчиняться…