На подходе к Бердорфу Максимов проинструктировал своих помощников:
— С новичками обращайтесь строго. Без придирок, но строго, никакого панибратства, а то трудно будет работать. Строго, по уставу, по-военному. Чуть вожжи распустишь — потом не совладать. Не робейте!
…И вот они перед ним. Стоят, перед Гуриным, тридцать с лишним человек — разболтанных, неотесанных, расхлыстанных, с оторванными хлястиками, стриженых и чубатых, бывалых и не очень бывалых фронтовиков. А он для них — это Гурин видит по их глазам — хитрая тыловая крыса, сумевшая прижиться в запасном полку. Это же видно по всему: по чистенькому обмундированию, по выправке, по аккуратно пришитому подворотничку, по новеньким погонам. Разве фронтовики такие? Фронтовики — это вот они: настоящие, без подмеса! На них еще окопная грязь видна, и гимнастерки еще в крови, и раны еще не совсем зажили…
— Первый взвод, становись! Равняйсь! — Гурин делает паузу гораздо большую, чем положено, дает возможность солдатам выравняться. — Смиррно!
— Ой, как страшно! — раздается в ответ, но Василий сделал вид, будто не услышал, а про себя отметил: «Так, один хохмач есть…»
— Вольно! — и начал перекличку по списку, который ему вручил Максимов. — Антипов…
— Есть!
— Отвечать следует: «Я», — поправляет его Гурин и продолжает: — Бобров…
— Я!
— Семенов.
— Я!
До Харламова шло все нормально. Этот ответил:
— Здесь!
Гурин повторил его фамилию, он вызывающе бросил:
— Я же сказал: здесь.
Гурин узнал голос, которым была брошена реплика: «Ой, как страшно!» «Значит, этот Харламов из породы Бубновых — тот все поначалу донимал лейтенанта. Но Бубнов все-таки не был таким злым и ядовитым, он больше хохмил, упражнялся в остроумии, а этот настроен, видать, зло».
— А я предупредил: надо отвечать «я». Слышали?
— Какая разница? Что ж… что задница…
Солдаты засмеялись.
— Разница та, — спокойно объяснил Гурин, — что вы не дома, а в армии. А в армии все делается по уставу. Вы, наверное, недавно служите? Не знаете еще этого?
— С меня хватит, — и добавил: — Побольше твоего.
— Может быть, — сказал Гурин и сделал вид, что разговор с ним окончен, продолжал перекличку. Кончил, спросил: — У кого какие жалобы? — Молчат. — Нам предстоит небольшой марш. Больные есть?
— Идти далеко?
— Нет, не очень. К вечеру будем на месте. Могу обрадовать вас: лагерь оборудован, землянки и постели в них готовы, ждут вас. Нам пришлось хуже — мы сами строили.
— А что это за учебный? Чему там будут учить?
— Учить будут на младших командиров.
— Гоняют сильно?
— Сильно. По всем правилам. Может, даже побольше, потому что программа сжата до предела.
— Н-да, попали…
— Ничего, не унывайте. Первые дни трудно, потом легче — привыкнешь, — успокоил Гурин солдат.
— А каких сержантов? Пехотинцев или артиллеристов готовят? — подал голос Харламов.
— Пехотинцев.
— А на кой мне это? Я — артиллерист, на кой мне пехота?
— В армии нет такого понятия «не хочу». Тут приходится делать все, что прикажут. Знаете военное правило: не умеешь — научат, не можешь — помогут, не хочешь — заставят?
— Ты меня присказками не баюкай! Я — артиллерист, понятно? Снилась мне твоя пехота!
— Об этом не мне надо говорить. Раньше надо было подумать, — Гурин кивнул на дверь, за которой размещался пересыльно-распределительный пункт.
— А кто же знал? — Харламов, здоровенный, с короткой сильной шеей парень, плечом раздвинул строй, вышел наперед. Намотал на руку лямки вещмешка, словно собирался им бить кого-то, направился в дом. На крыльце столкнулся с Максимовым.
Тот взглянул на Гурина и без слов понял, в чем дело, насупил брови, вытянул губы трубочкой:
— Это что такое?
— Я — артиллерист…
— А я вас не спрашиваю, кто вы! Безобразие, понимаете! Шагом марш в строй! «Артиллерист», понимаете…
Харламов не послушался, оттеснил Максимова и скрылся в доме, лейтенант поспешил вслед за ним. Вскоре на крыльцо вышел Харламов — злой, разъяренный, не спеша встал на левый фланг, потом появился Максимов — строгий, насупленный, весь вид его говорил: «А ну, кто еще тут из артиллеристов?»