— И тебе, Коля… Будь!.. — Гурин пожал Хованскому руку, долго смотрел ему вслед.
В ночь все три учебных батальона выступили на передовую, навсегда покинув свой лагерь. Вместе с ними покинул и Гурин свою первую военную «академию».
В излучине
ередовая встретила курсантов нервозно: немцы то и дело палили в небо ракетами, освещая нейтральную полосу, беспрерывно постреливали из пулеметов, через каждые час-полтора накрывали минометным огнем наш передний край.
Излучина Днестра… Эти два слова вот уже несколько месяцев не сходили ни со страниц фронтовых газет, ни из разговоров солдат и офицеров — здесь все время шли бои «местного значения». При наступлении наши войска вышибли немцев с левого берега реки почти на всем ее протяжении, в том числе и из излучины. Но эта излучина, а попросту — большая петля Днестра, глубоко вдавалась в сторону противника, и немцы не преминули воспользоваться этим — ударили с флангов и петлю эту отрезали. Отрезали и вцепились в нее мертвой хваткой. Еще бы! Ведь это был их плацдарм на этой стороне Днестра. И конечно же этот их плацдарм для нас все время был как прыщ на неприятном месте: мы стремились выбить немцев из излучины, а немцы удерживали ее изо всех сил. Они укрепили свою оборону минами и проволочным заграждением, мы тоже свою крепко держали.
И вот в эту излучину привели курсантов. Они тихо сменили какую-то крупную часть и заняли оборону на обширном пространстве: расстояние между солдатами было огромно, будто и не на передовой, а в тылу часовые посты.
После уже Гурин узнал задачу, которую решал их объединенный учебный батальон в этой излучине. Готовилось большое наступление, которое потом закончилось разгромом Ясско-Кишиневской группировки противника, и наше командование делало все, чтобы немцы думали, что наступление начнется именно со штурма плацдарма. Поэтому здесь всячески демонстрировалось передвижение войск и скопление техники. Курсанты выполняли ту же задачу.
А теперь, в канун наступления, все части, назначенные к прорыву, были скрытно и быстро переброшены в зону главного наступления, а оборону в излучине против немецкого плацдарма занял учебный батальон.
Весь этот хитроумный план курсанты узнали лишь много времени спустя, а тогда вся стратегия высшего начальства для них была за семью печатями. Для солдата передовая — всегда только передовая, наступление — всегда наступление, то ли это разведка боем, то ли это штурм в рамках большого прорыва.
И сейчас: им было приказано занять оборону — они заняли. Правда, необычно разреженно, один солдат за троих, но бывает и такое. Раз на раз не приходится, тем более на войне.
Гурин расставил ребят более или менее равномерно, наказал наблюдать. Максимов, запыхавшийся и насупленный до предела, пробежал траншею из конца в конец, сделал кое-какие коррективы, сказал Гурину:
— Я останусь на правом фланге взвода, а ты иди на левый. Следи, чтобы не спали.
Вскоре прошел командир роты Коваленков — накануне его повысили в звании, капитаном стал, как всегда, несуетливый, спокойный и с какой-то доброй, домашней улыбкой на лице. При вспышке ракеты узнал Гурина, кивнул по-простецки:
— Ну как? Все в порядке?
— Пока все нормально.
— Смотрите в оба, влево и вправо тоже повнимательней.
Потом пришли капитан Бутенко и младший лейтенант Лукин — парторг и комсорг.
— А, земляк! — узнал Гурина парторг. — Как комсомолия? Дух боевой?
— Боевой, товарищ капитан.
— За немцем следите, а то он, едрит твою за ногу, такой!..
— Ты же и другие взводы не забывай, — напомнил Гурину Лукин. — Перед рассветом обойди ребят, поговори.
— Хорошо, — пообещал Василий.
Где-то за полночь, оставив за себя командира первого отделения Зайцева, Гурин пошел по траншее. Курсанты бодрствовали, заслышав шаги, оглядывались, узнавали, оживлялись. У одной из ячеек Гурин увидел Харламова — он сидел на дне окопа и корчился от боли.
— Что с тобой? — Гурин нагнулся над ним.
— В санчасть надо меня отправить, — простонал он.
— Ранило, что ли?
— Нет, живот болит… Расстроился…
— Это бывает, — сказал Гурин спокойно. — От нервного потрясения. Ты возьми себя в руки и успокойся. А сейчас беги вон в воронку.
Харламов смотрел на Гурина сердито — думал, издевается над ним.
— Правда, правда, это от нервов. У моей матери такая же болезнь: бывало, как увидит немца или полицая, так сразу хватается за живот: «Ой! Ой!» Шок нервный. Так что — беги в воронку.
— Как же я побегу, когда он головы не дает поднять, все время строчит из пулеметов? А вдруг минометный налет?