— А может, мы склонны приукрашивать прошлое? Свое прошлое?
— Да че там красить! Ты возьми теперешние песни — разве ж их можно вот так заспивать в компании? Вон, слышишь, бабы спивають? Дак то ж песня — ей, наверно, сто годов уже! Или возьми моду: волосья поотпускали, ходят как пудели, а штаны широченные и с бахромами, будто занавески.
— Не все и у нас было нормально. Тоже носили широкие штаны — тридцать два сантиметра. И нас тоже осуждали.
— Да кто их носил! Тогда и нормальных-то штанов не хватало. Ты носил? — спросил он у меня.
— Я?.. Были и у меня. Правда, не совсем такие, как хотелось. А вот Жек носил.
— Это какой Жек? Дружок твой, што на гармони играет? Ну, а много таких Жеков было?
— И музыка была, которую осуждали, и танцевать запрещали…
— Не было такого! — резко сказал Гаврюшка.
— А танго, фокстрот?
— Ну!.. Это так, трошки было, — смягчился он, вспомнив свое. — Мы танцевали краковяк, «наурскую», потом полечку.
— «Барыню», — подсказал Платон.
— Во-во! «Барыню». И никто не запрещал — танцуй сколько влезет! — махнул рукой Гаврюшка.
— В каждое время, в каждом поколении есть своя мода, — продолжал я, — свои запретные плоды, которые старшие запрещают срывать в силу своего консерватизма, есть свои кумиры, идолы, которым поклоняются. И когда нынешняя молодежь состарится, тоже, наверное, будет говорить своим детям: «Вот у нас музыка была! Вот наше поколение было!..» Привычка к своему окружению с детства — это много значит. Мне тоже кажется, что мы содержательней жили, хотя промахов и недозволенного творили немало. Но это же не стало главным — вот в чем суть. А без промахов, наверное, труднее понять истинное.
— Дак это ж опять кому как, — возразил Гаврюшка. — Другому, может, промахи как раз больше всего по душе, и он всю жизнь так и «промахивает». Я о чем толкую?., И Платон вот тоже… О чем? Армия — это главное в нашей жизни, иначе нас сразу сожрут. Мы были молодыми — тольки этим и жили: ждали, скоро ли в армию! И если кого в армию не брали — это ж обида какая была! А теперь? Как повестка пришла — так мать в слезы, отца в шею — иди выручать сына, будто того на каторгу угоняют. Ты пойди в военкомат, посмотри — редко увидишь допризывника одного, а больше все с папой да с мамой, которые шныряют с кучей справок то к одному, то к другому начальнику. Если не удается совсем освободить от армии, добиваются, штоб послали куда полегче. А время-то сейчас какое? С покойное! Ведь не то што тогда было: то конфликт на КВЖД, то Хасан, то Халхин-Гол, то белофинны, то еще разное. И не боялись! А война началась — все пошли! Никто не сачканул!
— Были, сачковали.
— Кто? Я таких не знаю.
Я стал перебирать в памяти своих одноклассников и знакомых: Николай Шляхов — погиб, Сашка Толбатов — пропал без вести, Сашка Глазков — погиб, Иван Пыжов — погиб, Иван Костин — ранен, Миша Белозеров — партизанил, Илья Солопихин — воевал, Жек Сорокин…
— Ну, тот же Жек…
— Правильно! — чему-то, какой-то своей мысли обрадовался Гаврюшка. — Правильно! А ты воевал, и тебя два раза ранило, а могло и убить. А Жек на гармошке наяривал. Правильно, оно так и получается, как я говорю: Жек, у которого и баян был, и широкие штаны были, и жратвы — вот так, — Гаврюшка полоснул ребром ладони себя по горлу, — а на фронт не пошел! Почему? От сытого корыта гад не хотел отрываться? И при немцах потом играл — все ублажал их, и сейчас играет на свадьбах да на танцах, бегает как бобик. Вот оно и получается, што моя арифметика правильная: от жиру бесются! Так?
— Не совсем так, — не согласился я с Гаврюшкой, хотя против его убежденности, я чувствовал, все доводы будут напрасными.
Меня снова сменил Федор, он сказал:
— Дядь Гаврюш, так что ж, по-вашему, выходит, что нам надо теперь искусственно создать трудности?
— Кто так говорит? — развел Гаврюшка руками. — А, Платон? — позвал он на помощь старшего брата.
— Надо вывих в психологических мозгах лечить, — сказал Платон серьезно. — Мы накормили людей, обули и думаем: всё, свое дело сделали, остальное, то есть сознательность, само придет. Нет, брат, над мозгами тоже надо работать. Тем более што над нами другие очень шибко работают. Вон внучка моя, Кларкина старшая, бывает, поймает по приемнику, слышу — они нас так полоскают, так полоскают, што и не хочешь, а можешь закачаться. Нет, они не прямо, а хитроумно все это делают, исподтишка — я ж слышу, меня ж не обманешь, куда он разговор клонит. Тоже умные, паразиты!