Пришел Платон усталый, увидел племянника, кивнул ему через дверь из коридора и пошел сначала в туалет, потом в ванную — долго мылся там.
— Устал, как сукин сын, — пожаловался он, выйдя из ванной.
— Есть будешь? — спросила тетя Маруся.
— Только чайку. — Прошел в комнату, сел за стол. — Ну, как дела, Василь? Учишься?
— Учусь…
— Дома все нормально?
Плотный, солидный, с серебристыми висками, похожий чем-то на Клима Ворошилова, Платон всегда восхищал Ваську.
Тетя Маруся принесла чай, сказала:
— Парень тебя ждет, — кивнула на Ваську.
— Меня? Зачем?
— Его в комсомол приняли, приехал вот к тебе с этой новостью.
— Ну? — удивился Платон, и глаза его потеплели, заискрились радостью, не столько Васькиной, сколько гордостью за себя, что парень приехал именно к нему с таким большим своим событием. — Молодец! Покажи. — Он отодвинул чашку, вытер тщательно руки полотенцем, взял билет, как берут фотопластинку — пальцами за ребрышки, другой рукой отвернул обложку, стал читать. — Мо-ло-дец!.. — протянул Ваське руку, пожал по-мужски. — Поздравляю! — И, возвращая билет, посерьезнел: — Это хорошо! Береги это звание, носи с честью.
Ваську слова эти тронули, в горле запершило, хотел сказать Платону, что он все понимает, и не смог.
— А что же наши обормоты? — обернулся Платон к жене. — Оболтусами, наверное, растут?
— Ну, чего ж ты так уж на своих? — обиделась тетя Маруся, — Федор же моложе Васи на целых полгода, а тоже уже подал заявление…
— Молодец, — удивленно проговорил Платон.
— Дома не живешь, не видишь их и не знаешь, как они тут, — упрекнула его тетя Маруся.
— Это верно… — согласился Платон. — Чертова работа, дня белого не видишь из-за нее. Все давай и давай! С каждым днем грузопоток увеличивается все больше и больше: уголь — руда, уголь — руда, машины, воинские эшелоны… Прямо трещит станция. Сортировки задыхаются. Западную Горку механизировали — полегче стало… — Помолчал. — Значит, решил десятилетку кончать? — спросил он у Васьки.
— Да… Мама настояла.
— А ты сам?
— Да и сам… Сначала не хотел, думал в ФЗУ пойти: маме-то трудно…
— Трудно, это верно… — согласился Платон.
— А все равно, наверно, придется бросать школу, — сказал вдруг Васька обреченно.
— Почему так?
— Говорят, что скоро введут плату за обучение в старших классах.
— Ну и что?
— Где же мама возьмет деньги? — спросил Васька с вызовом.
Платон помолчал.
— Да, тяжело вам с матерью… — согласился Платон. Но надо понять: если государство идет на такие меры, чтобы плату брать за учебу, значит, трудно ему. Трудно нашему государству, денег не хватает, а надо спешить создать индустрию, поднять военную промышленность — наседают ведь на нас, войну подкатывают к самому порогу. А помощи нам ждать неоткуда. Вот и вынуждены идти и на займы, и на все такое другое. А если бы нам дали мирно пожить — у нас бы все стало бесплатным. Да так оно и будет — при коммунизме. Так или не так?
— Так.
— Ну, вот то-то же. — Платон покрутил головой. — Если понял, давай спать. — Уходя в спальню, оглянулся: — И матери растолкуй. Спокойной ночи.
Огорчился немного Васька после такого разговора — опростоволосился он перед дядей. Да и не думал он, что этот спор затеется… А разговоры о плате и впрямь сильно тревожат мать: какая она будет — эта плата? Вдруг большая, вдруг такая, что ей не под силу станет?..
На ночь Васька пиджачок повесил на спинку стула возле своей раскладушки, проверил карман с билетом — застегнута ли пуговица — и только после этого лег в постель.
Лег и долго почему-то не мог уснуть, смотрел в потолок, на котором бегали блики от раскачиваемого ветром уличного фонаря, и думал. Думалось ему о многом: перелопачивался разговор с дядей, вспоминалось радостное лицо матери, когда она держала в ладонях, словно птенчика, комсомольский билет, представил забитую поездами станцию — эшелоны, эшелоны, эшелоны…
Под перебранку маневровых паровозов так незаметно и уснул.
«ИСПАНЦЫ»
Хорошо, легко играет на баяне Женька Сорокин, Жек — новый Васькин дружок. Дружок он, правда, не такой, как бы хотелось Гурину: многое в их отношениях делится неравно, чувствует Васька в чем-то свою зависимую роль, но мирится с ней, уступает Сорокину первенство. Да и пусть, Жек ведь и старше Гурина — Васька догнал его в восьмом классе, — и поопытнее во многих делах. Но главное, почему Гурин тянется к Сорокину, — это из-за его таланта, Жек — настоящий музыкальный самородок. Любой инструмент ему послушен: гитара, домбра, мандолина, балалайка, — все, но больше всего он любит баян. Тут Жек настоящий виртуоз. Только возьмет в руки свой красный перламутровый баян, и тот сейчас же откликается на Жекино прикосновение какой-нибудь мелодией.