Говорил майор четко, уверенно, красиво. Голос его мне показался знакомым, но я не придал этому значения, решив, что в репродукторе, наверное, все голоса становятся похожими друг на друга.
Немцы сначала слушали его внимательно, даже одиночные выстрелы прекратились, только изредка взлетали осветительные ракеты — смотрели, наверное, не ползем ли мы к ним под покровом темноты. Пользуясь немецким освещением, мы тоже внимательно следили за ними. Иногда, когда немец делал слишком большой перерыв в пуске ракет, местность освещали мы: кто их знает, как они там хитрят, может, в этот перерыв они как раз и делают перебежку.
Я тот раз стоял в наблюдении, следил за нейтральной полосой и слушал Майорову агитацию, хотя и мало что понимал, догадывался лишь по отдельным словам, о чем идет речь.
Майор говорил долго и закончил знакомым мне со школьной скамьи призывом:
— Nieder mit Faschismus!
И после этого, как по команде, взвыли по-ишачьи немецкие шестиствольные минометы. Вспыхнуло зарево вдали, потом послышался скрипучий металлический звук, будто рыгало какое-то чудовище, и почти в тот же миг взметнулись кусты пламени над нашими траншеями. Запахло взрывчаткой, сырой землей.
Немцы били беглым, яростно рвались мины, осколки выли и шлепались вокруг густым дождем, не давая поднять головы.
Минометный налет прекратился минут через десять так же внезапно, как и начался.
Из блиндажа вышли майор и наш лейтенант.
— Разозлили вы их чем-то, товарищ майор, — говорил лейтенант. — Что-то вы против фашистов в конце им сказали?
— Долой фашизм, — перевел майор и тут же повторил по-немецки: — Nieder mit Faschismus!
Он! У меня теперь не было сомнения, и я окликнул:
— Григорий Иванович!..
Майор остановился, удивленный, подошел ко мне и, осветив фонариком, растопырил руки:
— Ба! Кого я встретил! Гурин! Вася! Как же ты узнал меня?
— А по этому — Nieder mit Faschismus!
— Ай-яй-яй… Гурин! Поэт-безбожник! — И он засмеялся. — Пишешь стихи?
— С тех пор бросил… А потом, во время оккупации, снова начал.
— Понимаю… Ребриной, значит, не удалось задушить талант в самом его зачатке.
— Вы помните Ребрину? — удивился я.
— О, милый друг, уж Ребрину-то мне во век не забыть! — сказал он. — А ты? — Майор пощупал мои погоны. — Сержант? Почему? Ты должен быть уже по крайней мере лейтенантом.
— Мало воюю, Григорий Иванович… Всего второй год. Так случилось…
— Понимаю… Ну, что ж! Догоняй своих сверстников. Желаю удачи.
— Спасибо.
— Надеюсь, в следующий раз встречу тебя офицером! — Он обнял меня и быстро зашагал вдоль траншеи.
Но встретиться нам больше не пришлось, и о дальнейшей судьбе своего учителя я до сих пор так ничего и не знаю.
После того как не стало в школе Григория Ивановича, немецкий язык преподавали все, кому только не лень. В нагрузку его поручали то старым, то молодым учителям, и те и другие, помучившись сами и помучив учеников с четверть, не более, отказывались, чувствуя свою беспомощность. Новые «немцы», которых присылали, почему-то не приживались, поработав с полгода, они уходили по разным причинам: одного прислали и тут же отозвали, перевели в соседнюю школу, другая вышла замуж в Макеевку, третья почему-то заскучала и вскоре уехала…
И вот в самый разгар занятий в школе появилась очередная новая «немка». Молоденькая, стройненькая, опрятная, две косы венчиком уложены вокруг головы, розовые щечки горят, будто только с мороза. Вошла в класс, простучала каблучками от двери до стола, журнал ребром на стол поставила и, слегка опершись на него, сказала уверенно:
— Guten Tag! — Сделав небольшую паузу, она быстро обвела всех взглядом, заглянула каждому в глаза, разрешила сесть: — Setzen sie sich, bitte.
Вразнобой отстучали крышки парт, и класс затих, зачарованный красотой новой учительницы. В сереньком, мышиного цвета, костюмчике, в зауженной юбочке до колен, в хромовых сапожках на полувысоких каблучках, она выглядела как только что с картинки: чистенькая, выглаженная, изящная. Все на ней подогнано, все сделано со вкусом, ничего лишнего; все выглядит естественно, ничего искусственного или чрезмерного.
Короткая зауженная юбка в то время была модной вольностью, но на ней это выглядело так красиво и так естественно, что ни у кого и мысли не появилось, чтобы укорить ее за эту вольность.