На тумбочке в дальнем углу тупой иглой шипел патефон, и пластинки то Лещенко — «У самовара я и моя Маша…», то Утесова — «Любовь нечаянно нагрянет…» сменяли друг друга. То вдруг совсем незнакомое Гурину и трогательное до спазм: «Дымок от папиросы…»
У тумбочки стояла девушка. Васька видел только ее освещенные белые руки, которые постоянно накручивали пружины патефона и меняли пластинки. Голова ее была в тени абажура, и поэтому разглядеть лицо девушки Васька не мог.
Жек шепнул ему:
— Твоя… Будь смелее, подойди…
— Да ладно, — огрызнулся Гурин, сгорая от неловкости, но набрался смелости, подошел, спросил: — Помочь? — и не узнал своего голоса.
— Пожалуйста, — улыбнулась девушка.
Только теперь Гурин рассмотрел, что она блондинка, что у нее чуть подкрашены губы, что она красива и что она старше его. Гурин стоял возле нее и был как в угаре: все, что говорил и делал, — все это делал будто не он, а кто-то другой, который сидел в нем и подавлял его самого.
— Вам нравятся пластинки? — спросила девушка.
— Очень! — искренне признался Гурин. — Особенно танго люблю.
— И я тоже.
Пластинка за пластинкой, одна другой краше, захватили Гурина. И девушка такая красивая рядом, и эта музыка, и этот свет, приглушенный абажуром, — все, все было ново, интересно, как из другого мира, и желанно. Все поражало Гурина, и все ему нравилось.
А потом, когда сели за стол и эта девушка, которую звали Машей, оказалась с ним рядом, — и это он принял как случайность и как добрый знак.
Жек взял бутылку, привычно содрал с нее фольгу, раскрутил проволочку и, сдерживая пробку, встал.
— Прошу приготовить бокалы!.. Чтобы драгоценную влагу не разлить…
— Подожди, подожди! — закричала Вика и быстро поставила на диск «Брызги шампанского». Это танго всегда разрывало Васькино сердце, а теперь почему-то рвануло с особенной силой.
«Брызги шампанского давно разбрызганы…»
Хлопнула пробка, взвизгнули женщины, запенилось шампанское. Жек разливал его по бокалам, оно шипело, пенилось, переливалось через край, и все заговорили разом и говорили, наверное, что-то веселое, остроумное, потому что все смеялись. Чокнулись, выпили, и почувствовал Гурин сначала острое покалывание в груди, как от сельтерской, а потом легкое приятное опьянение. И теперь уже все, что было до этого полно какого-то тайного смысла только для троих, стало понятным и ему, Гурину. Он осмелел, шутил, острил очень удачно и от этого вдруг как-то зауважал сам себя. И только когда пошли танцевать, он вдруг засмущался, даже скис немного, шепнул Маше доверчиво:
— Я плохо танцую…
Сказал он это так, на всякий случай, на самом же деле он танцевал довольно сносно. Но это у себя в клубе, а здесь…
Маша не удивилась Васькиному признанию, она тут же, будто давно знала об этом, сказала:
— Ничего. Будем учиться. Я поведу. — И она обняла Гурина правой рукой за талию, прижалась к нему плотно, будто приподняла его, прошептала: — Вы следите за мной.
Маша сделала шаг, второй и повела его, повела легко и плавно, и Гурин вслед за ней делал широкие и плавные шаги и был счастлив, что ни разу не споткнулся, не наступил Маше на туфли. А Маша вела его и подхваливала:
— Хорошо! Вы очень способный ученик… Хорошо! — Над самым Васькиным ухом она стала напевать танго: — Ра-ра-ра-ра-а… Ри-ри-ра-ра-ра…
У Гурина дыхание сперло, сердце от счастья подскочило к самому горлу и мешало ему не только говорить, но даже дышать. Натанцевавшись, снова сели за стол, снова выпили. Потом откуда-то в руках у Вики появилась книжечка, она хотела что-то прочитать из нее, но Жек помешал, выхватил у нее книжечку, полистал и стал читать сам, обняв Вику левой рукой:
— Это тебя очень волнует? Дурашка! — сощурилась Вика и поцеловала Жека в губы.
Стихи Гурину понравились, он протянул руку, закричал нетерпеливо:
— Жек, Жек, дай!.. Жек, дай посмотреть!..
Жек отдал ему книжечку, и Васька с жадностью стал читать стихи: «Письмо к матери», «Собаке Качалова», «Не жалею, не зову, не плачу…».