Воспрянула духом мать — не одна она не подписала, вон их сколько уже. «И пусть будет что будет: что людям, то и нам…»
До позднего вечера судачили старухи, страху на детей нагнали — сидят те, не дышат. Даже Васька, подкованный безбожник, и тот струхнул. Представил себе, как это будет, — жутко сделалось… «Протрубит Архангел в трубу…» Какая ж это труба? Вроде горна, только побольше — ведь его должны услышать и живые и мертвые! «И встанут все, правые, по одну сторону, неправые по другую». Сколько же это народу сразу будет стоять, какая шеренга будет длинная! Спартак тут будет стоять со своей армией, белые встанут и красные. Можно будет увидеть живого Чапаева… И Васькин отец встанет — сколько уже лет прошло, Васька стал лицо его забывать, узнает ли его в такой толпе: народу ведь соберется побольше, чем в городе на толкучке.
— «И будет суд великий и праведный…» — врастяжку, таинственно, почти шепотом рассказывала Симакова.
Васька стал перебирать свои «грехи», и по всему выходило, что быть ему в неправых: в сад к Чуйкиным лазил, Таньку обижал, мать до слез доводил и главный грех — стишок против религии написал…
— Ой, девки, засиделись мы! — спохватилась первой Симакова, заговорив совсем другим голосом, будто это и не она только что вещала. — Уже темнеть стало, а корова недоена…
— Ленка, Пашка не подоят, што ли? — спросила Ульяна.
— Куда там! Такие ледачие… Только улица на уме. — И побежала.
— Да и мне надо поросенка кормить, наверное, уже там и закуток разнес в щепки, — встала Ульяна.
— Погоди уж, за одним рипом, — остановила ее Параскевья и чему-то улыбнулась беззубым ртом. — Пойду и я кормить своих отрекшихся…
Ушли они, и еще страшнее стало в полутемной комнате. Темные углы пугали.
— Ма, а как же они встанут, мертвые? — спросил Васька. — Они ж сгнили. Скелеты будут стоять, да?
— Не знаю, — вздохнула мать. — Спросил бы у Марины.
— А если скелеты, так их и не различить, где кто… — И, помолчав, снова стал выяснять: — А с неправедными что будут делать, когда их осудят? Убивать будут или как?.. Снова в могилу?
— Не знаю я… Што ты пристал? Увидим… — досадливо отмахнулась мать. Бабий разговор ее тоже взбаламутил, а Васька своими вопросами мешал ей думать.
Алешка сидел возле матери на полу притихший, держался за ее ногу, поглядывал на всех испуганными глазенками. Танька стояла у матери за спиной, положив руки ей на плечи. Васькин разговор про скелеты окончательно ее доконал, чуть не плача, она попросила:
— Ма, зажги свет!..
Только когда уже пришли с работы вербованные, в доме повеселело: комнаты наполнились гамом, шумом — хлопали двери, без передыху звенел рукомойник, плескалась в тазике вода, запела Валентинова мандолина — «Встань, казачка молодая, у плетня…», — и от этой суеты вся жуть мигом куда-то улетучилась из дома, будто ее и не было. И только на лицах хозяев все еще оставалась какая-то тревога, робость, пришибленность, что не могло не броситься в глаза наблюдательному Разумовскому.
Вошел в комнату, оглядел притихших хозяев, спросил осторожно у матери:
— Что-нибудь случилось, Павловна? Кто-нибудь умер?
— Да нет, бог миловал… — сказала мать, освобождаясь от страшных мыслей. — Церкву закрывать хотят.
— Ну и что? Разве вы верующая?
— Я христианка, — ответила мать. — Как же… Крещеная…
— Но в церковь-то, по-моему, вы не очень ходили?.. Чего ж так убиваться?
— Кажуть — это свету конец уже будет.
— А-а-а!.. — протянул Разумовский, задрав голову кверху. — Это дело серьезное! Надо готовиться. — И пошел к своей койке.
Мать удивленно смотрела ему вслед — всерьез он или шутит? Грицко копался в своем кованом сундуке, прекратил занятие, повернул медленно голову и тоже стал смотреть на Разумовского. Валентин приглушил мандолину — накрыл струны ладонью.
— Да все это ерунда! Поповские сказки! «Свету конец… Свету конец»… Никогда этого не будет. — Отряхнув руки над тазиком, Аркадий потянулся к полотенцу.
— И на какой день он назначен? — спросил Разумовский, не оборачиваясь.
— Вы шутите? — спросила мать.
— Нет, — сказал он.
Грицко принялся складывать вытащенные вещи обратно в сундук.
— Да шутит он! — улыбнулся Аркадий. — Разумовский, не пугай людей.
— А ты смелый? Не боишься? — спросил у него Разумовский. — Не веришь в конец света?