Лейтенант Марсель Лефевр
Вернувшиеся из Москвы летчики, когда был сказан горький тост в память павшего, поведали, как на кладбище за их спинами взвод советских бойцов дал в небо прощальный салют. Кто прислал этот взвод? «Не знаю», — сказал капитан Дельфино. Тогда еще не могли они знать и другого: что маршал авиации А. А. Новиков распорядился подготовить документы о представлении Марселя Лефевра к званию Героя Советского Союза.
Потери и обретения, им нет на войне конца. «Старшина де Жоффр вернулся в полк, — продолжал де Панж записи того же июньского дня. — Подбитый над Витебском зенитным огнем врага, он вынужден был сесть на брюхо среди поля».
Летчики никогда не теряют надежды на возвращение пропавших без вести друзей. Переводчик полка Игорь Эйхенбаум — в просторечии Бум — однажды по делам службы отлучился в какую-то советскую часть на передовой. И вдруг ему скажут: «Там один ваш летчик в землянке спит». — «Кто?» — быстро спросит он, потому что накануне пропали без вести трое: Пинон, Фельдзер, Монье. «Не упомнили мы имени, товарищ капитан, но точно француз».
С бьющимся сердцем он войдет в землянку и первое, что увидит, — унты пилота. На лежанке спиной к нему спал человек. Бум еще не знал, кого разбудит: Пинона, Фельдзера, Монье? И ведь невозможно в такую минуту ни решить, ни пожелать, кого бы ты больше хотел разбудить. Вот если бы всех троих… Он тряхнул спавшего, зная, что через секунду радость одного обретения ударит его болью двух потерь.
Тот порывисто сел — и бросился другу на шею.
— Бонжур, бонжур, Обмани-смерть! — в груди Эйхенбаума стеснились и радость и неизъяснимое горе. — Ты жив! Ты все-таки настоящий Обмани-смерть!
Так звали в полку Шарля Монье.
Не раз он пропадал в небе без вести и все же каждый раз подавал о себе на землю весть.
Так ждали вестей от каждого невернувшегося товарища, но не всех отдадут облака назад. Надо долго и терпеливо смотреть в их бегущую по озерной глади череду, чтобы увидеть объятые пламенем крылатые точки, уносимые ввысь, навсегда.
Не будите их, они больше не ведают сна. Часовые сменяются на земле, но никогда не сменяются часовые неба.
Не разбудить уже было Лефевра, уходившего сторожить небо, хотя сотни дружеских рук готовы были изо всех сил тряхнуть его за плечо. Но в тот же самый день облака отдали Франсуа де Жоффра. Он, казалось, расстался с Лефевром на самой границе жизни и смерти, меж небом и землей, — одному было в вечность, другому назад, в тревожные будни земли. Через полтора года старшина Франсуа де Жоффр окажется снова на той же черте. Это будет уже над Балтикой; он всю ночь проведет в ледяной воде, под перекрестным огнем своих и чужих, не зная, чья пуля слепая найдет его голову, — ведь только голова и оставалась над водой, только упрямо думавшая голова. Что спасет ему жизнь? Случайно подвернувшийся обломок, может быть, даже от его самолета, который послужит ему и спасительной опорой, и гребным веслом? Человек-ледышка, он уже ничего не чувствовал, но, за исключением редких минут, когда так близко кружившая смерть увлекала его в забытье, он — размышлял! И эту способность человека даже из самых критических минут жизни вынести не столько воспоминание о жестокой боли, физических страданиях, сколько о том, что прошло перед мысленным взором, в чем был смысл его жизни до этой ночи и чем оправдана будет смерть к утру, Франсуа де Жоффр взволнованно, с истинно писательским и философским даром передаст в книге, которую напишет после войны. Он много раз спросит себя в ту ночь и еще раз вернется к тому же, заканчивая книгу: если все, что мы пережили, забудется, забудут, значит, все это было напрасно…
И тогда какая разница, узнал Лефевр или нет, что в его Нормандии союзники открыли наконец второй фронт?
Забыть — что не знать. Одно и то же.
Напрасны ли были все эти подвиги-будни, обретения и потери, кто станет глядеть в озерную гладь, дожидаясь, пока в веренице облаков мелькнет объятый пламенем, неугасимый, но и несгорающий часовой неба, которому так трудно вернули мир? Вопрос, вслед за де Жоффром, нужно поставить так: неужто забылось? Неужто забыли?