Гитлер держал в плену треть бывшей французской армии, более полутора миллионов солдат. Он не решался отпустить эту армию домой, даже без оружия и со срезанными лычками, не без основания полагая, что большинство из них окажется в Сопротивлении.
Французских солдат в плену, конечно, заставляли работать на рейх. Но заманчиво было обменять их на специалистов, умельцев — 350 тысяч квалифицированных работников требовал Гитлер от Франции. «Немецкая кровь — французский труд!» — так представляла «переупряжку» пресса Франкрейха и Дойчланда. «Французские рабочие руки — это наше мирное участие в победе Европы над большевизмом», — твердил посол Виши в Париже Фернан де Бринон. «Юманите» отвечала из подполья: «Французский рабочий, отправившийся на завод рейха, не поможет освобождению пленных; зато он сменит немецкого рабочего, которого фашисты погонят на восточный фронт, где гитлеровские армии терпят сокрушительный крах…»
Началась вакханалия работорговли. Уверяли, что эта акция вдвойне патриотическая, потому что три француза, добровольно поехавшие трудиться в Германию, способствуют возвращению «к родине, к труду, к семье» одного соотечественника, по вине прежних руководителей Франции поднявших оружие на рейх.
Морис де Сейн
Первая «переупряжка» удалась. Три состава стояли на путях в Компьене, готовые направиться в Германию, а один подъехал с германской стороны. Грянул туш. Корреспонденты бросились делать пропагандистские снимки., запечатлевая эту стыдобу для истории. А на запасных путях, оцепленные автоматчиками, невидимые за лесными завесами, стояли сотни, порой тысячи вагонов, стояли неделями и месяцами. В них были битком набиты люди. Одних увозили на каторгу, других — в крематории концлагерей. Здесь не играли туш и не делали снимков.
Вторая «переупряжка» и уже все следующие провалились. Напрасно неистовствовал Лаваль. Впустую маршал призывал спасти сыновей Франции, отправляясь вместо них в плен. Все больше составов копилось на скрытых от глаз путях, а «переупряжка» — хотя по-прежнему играл туш и вспыхивали блицы — везла в Германию не добровольцев, а арестантов. Так увезут на подневольные работы в рейх 250 тысяч человек. Лозунг Виши «родина, труд, семья» обрел окончательный смысл: родина — оккупирована, труд — в Германии, семья — разбита…
Бизьенам-мужчинам фашисты дадут одну секунду попрощаться с матерью, потом грубо растолкают их — мать в одну сторону, их — в другую. Они больше никогда не увидят мать. У Бизьенов-сыновей не будет и секунды попрощаться с отцом, им не разрешат даже подойти друг к другу. Они больше никогда не увидят отца. Бизьенов-братьев разлучат на перекрестке между Равенсбрюком и Бухенвальдом, и они тоже больше никогда друг друга не увидят. Выживет только Андре, а точнее, скелет Андре, в котором все же удержится душа, пройдя пытку самой душегубкой: ведь изо дня в день он делал отравляющие вещества, которыми в лагерях вволю потравили людей.
В бараке рядом содержались советские военнопленные. Всякий раз, когда оттуда лилась протяжная русская песня и если не начинали топать сапоги, требуя прекратить, — всякий раз в такие вечера его подобравшаяся к самой грудной клетке душа еще находила в себе силы по-человечески замереть и дать боль. Можно человека пнуть сапогом в самое сердце, можно вместо воздуха заставить его дышать ОВ, может даже верхом усесться на него кованая гадина, но пока в человеке живет мысль, значит, жив человек. Песня из русского барака стала тем, что его связало с Россией. Он никогда там не был, он и представить себе не мог, что же это за страна такая — с большевиками, со снегом, с хороводами. Так все это он себе представлял, болея мыслью, что не увидит никогда больше и не сможет спросить об этом брата Ива, растаявшего там, в русском небе, в пламени вспыхнувшей свечи. Там осталось вписано имя пяти Бизьенов, лягте на траву, мальчики из Орла, из Тулы, из Смоленска, вглядитесь — и прочтете. Не один Бизьен, а пять. Весь семейный клин, с папой, мамой и тремя братьями. Летят они не на юг, в теплые края, а на запад, в сторону Франции, и летят вслед за ними грозным боевым клином сто «яков» — флотилия с красными звездами на крыльях, с сине-бело-красными фюзеляжами. От самого Сталинграда все ближе и ближе фронт, с которым они идут. И вот они наконец, ну вот же они! Человеческие скелеты, опрокидывая друг друга, бросаются к воротам, отшвыривают охранников, так, что мелькают лишь кованые сапоги, а кадыки, кадыки у них ходят от рвущихся из сердца слез! Но это слезы счастья.