А где-то невдалеке от них, через линию фронта, стоял потрепанный в боях, погрузившийся в уныние и траур легион французских добровольцев… Освобождение Парижа для этих людей означало крушение последних ставок. Четыре года назад они сами оставили свою родину. Теперь лишились ее вовсе. Они догадались, почему на русской стороне фейерверк и поют «Марсельезу». Все, чем смогли они ответить, так это шальным, бессильным в злобе артобстрелом.
Освобождение Парижа
У заключенного № 2332, сидевшего в это время в концлагере для советских военнопленных в Лодзи, был день рождения. Втайне от охранки плененные, как и он, русские летчики приготовили ему из хлебных корок «торт»; связанные тайной задуманного побега, сумевшие даже наладить связь с польскими партизанами, они тем не менее отщипнули от своих пайков еще по десятинке. Заключенный № 2332 был тронут до глубины души и все-таки посетовал, что «торт» теперь придется съесть, а лучше б и эту пайку засушить на побег.
Когда он попал в плен, гитлеровский офицер начал допрос так:
— Когда вы покинули Францию?
— Когда вы туда пришли.
— Почему вы ее покинули?
— Потому что вы туда пришли.
— Вам известно, что решением правительства Виши летчики «Нормандии», воюющие против рейха, подлежат расстрелу?
— Конечно. Но всю Францию вам не расстрелять. Вы уже пробовали расстрелять Россию.
— Вы ведете себя вызывающе. Но сейчас я вам кое-что покажу.
Ему показали документы трех летчиков, сбитых почти месяц назад. Это были первые потери полка: Раймон Дервилль, Андре Познанский, Ив Бизьен.
— Их мы уже расстреляли, не дожидаясь вас, — сказал офицер.
Заключенный № 2332 спросил:
— В таком случае прошу вас ответить мне на вопрос: почему документы обуглены и окровавлены?
Офицер промолчал.
— Тогда отвечу я. 13 апреля я тоже участвовал в бою над Спас-Деменском. Нас атаковало восемь «фокке-вульфов». Три были сбиты: один Дервиллем, второй Бизьеном, третий Познанским. Однако сбили и их. Это были наши первые бои и первые потери.
— А теперь вы, похоже, начали отрабатывать русскую тактику, бой парами: ведущий и ведомый, так?
— Увидите в бою.
— Начали-то вы, как во Франции: каждый летал сам по себе и дрался сам. Хорошо, знайте же: вы первый летчик «Нормандии», попавший в наши руки. Прежде чем расстрелять, мы сделаем из вас пропагандистский номер. Будем возить и показывать, как предателя, который служит большевикам.
— Прекрасно. Я сгожусь и в этом качестве моей Франции. Но с этой минуты я не отвечу больше ни на один ваш вопрос.
Ив Майе — так звали этого заключенного — много раз бежал, но никогда ему не удавалось пересечь линию фронта. Он сделался немым, и на установление его личности уходили месяцы. Вторично приговоренный к расстрелу — за очередной побег, — он в день, назначенный для казни, бежал из лагеря… в лагерь. Подпольный комитет советских заключенных неузнаваемо загримировал его. Фронт гремел уже рядом. Продержаться оставалось последние дни, часы…
В другом концлагере, где-то в глубинке рейха, сидели Жан Бейсад и Константин Фельдзер. Они доверились соотечественнику, который в лагере пек булки — то же самое он делал до войны в Пуатье. Летчики попросили у него хлеба на дорогу. Ночью эсэсовцы их подняли с нар: «Большевики! Бежать?..» Все-таки они выживут, вернутся после войны, разыщут булочника из Пуатье и начнут против него судебный процесс. Синдикат булочников Пуатье пригрозит им встречным обвинением — «за диффамацию, за оскорбление чести узника гитлеровских концлагерей». Подумав, летчики заберут свой иск назад.
Нация была глубоко поранена и разъединена…
«В одном маленьком местечке нашли мы великое стечение народа. „Что у вас делается?“ — спросил я. „Сосед наш Андрей, — отвечала мне молодая женщина, — содержатель трактира под вывескою „Креста“, сказал вчера в пьянстве, перед целым светом, что он плюет на нацию. Все патриоты взволновались и хотели его повесить, однако ж наконец умилостивились, дали ему проспаться и принудили его ныне публично в церкви на коленях просить прощения у милосердного господа. Жаль мне бедного Андрея!“»