Нет, даже в прошлое не отважится Бурбон поехать без союзнического эскорта! Хотя опять восстановлены сословные различия, возвращены имущества и титулы, но нация уже вдохнула воздух свободы. Ее будут душить за это пуще прежнего, но кто однажды дышал свободой, тот вкуса ее уже не может забыть.
По Венскому конгрессу 1814–1815 года монархическая Европа простояла, в общем и целом, еще сто лет. Однако обманывались монархи! — к старому возврата уже не было. Столетие, минувшее от Вены 1815-го до Версаля 1919-го, вышло бурным, мятежным, тут и там капитализм, буржуазные республики взяли верх над традиционными феодальными твердынями, — как вдруг на восходе века двадцатого взрывом грянула русская пролетарская революция. Красную Россию отделили от Западной Европы «санитарным кордоном» государств-лимитрофов. Теперь это был барьер против революционного большевизма.
В двадцатом веке вряд ли найдется другая «конвенция о мире», которая представляла бы собой такую пародию на мир. Все в ней полярно противостояло ленинской идее мира без аннексий и контрибуций, каждый параграф дышал воинственным эгоизмом победившей англо-американской буржуазии. Не были ли две прокатившиеся по Европе войны на самом деле одной европейской войной с 20-летней передышкой для пушек? При первом же внимательном чтении всех 440 статей Версальского договора в сердца современников закрадывалась тревога: он не устранял, а обострял европейские противоречия, рано или поздно они должны были вспыхнуть вновь…
Так простояла Европа до мюнхенского сговора 1938 года, когда фашистский сапог получил волю идти на восток. Он, однако, поступил по-своему: сначала подмял Запад, взял его ресурсы и уже с ними поворотил на Россию…
И тут-то сапог был остановлен, стал топтаться, пятиться, бросился наутек, потом был снят с ноги и выброшен на свалку истории.
Куда, однако, ходят не только посмотреть на него, как на поучительный музейный экспонат, но иной раз и примерить: по ноге ли?
«Война, к которой нас толкают якобы во имя „защиты мира“, это война против Советского Союза. Открыто или лицемерно, регрессивные силы хотят этой войны, начиная с 1917 года» (Фредерик Жолио-Кюри).
Каждому человеку выпадает свой час истории, каждому поколению — своя историческая эпоха. Но у человечества история одна, и она неделима.
В нашем селе Сергей Бондарчук снимал фильм «Ватерлоо».
В вечерних сумерках пылали редуты и мельница, словно бы там орудовал с факелом в руках сам Мишель Нострадамус-младший.
В доме, в котором я родился, до меня рождалось, жило, умирало немало людей. Вена приписала его к Австро-Венгрии. С Версалем исчезло само государство такое, дом оказался в буржуазной Чехословакии. На картах тридцать девятого года крохотный карпатский уголок, который в Версале именовали, следуя греческим историкам, Рутенией, отдали почти пополам хортистской Венгрии и панской Польше. Это с детства меня удивляло, потому что из книг отца, из авторов латинских и венгерских, чешских и карпато-украинских я знал, что не только гуцулы, но и предки их, белые хорваты, были племенами славянскими, входили в Киевскую, а потом Червонную Русь… Но перепахивали Европу, как еще Талейран заметил в дневнике, считаясь не с интересами народов, а с прихотями монархов… Так у нас в огороде установили зенитку, которая среди вившихся по штабелям огурцов была заметна не более, чем крокодил среди водорослей. Потом, извиваясь в траве, убегут армейские обмотки за мелькающими пятками, и кончится война.
Зенитку увезут, мы снова посадим на ее месте огурцы…
Вечерами сиживали в закусочной мои земляки, обсуждая детали затянувшегося сражения при Ватерлоо. Оно шло-то один день, 18 июня 1815 года. Ну, а снимать пришлось добрый месяц. «Мосфильм» наперед заплатил за вытоптанный и сожженный хлеб. Все честь честью, но крестьянам этот странный фокус покоя не давал.
— Считай, что как бы не уродил, — сказал в закусочной тракторист Мирон.
— Отчего же не уродил? — возражал ему какой-то «француз», может, сам капитан де Марло из мюратовской конницы, привыкший не только к полю горящему, но и к городам горящим, и к странам пылающим.
— А то, — отрезал Мирон, — что раз не съеден, значит, не хлеб. Заплати мне за него хоть миллион.
Я на этот разговор попал случайно и вот каким образом. Из закусочной прислали за отцом, как за учителем истории. Там, оказалось, сидят крестьяне с Наполеоном, а он им не на все вопросы ответить может. Например, пели ли при нем «Марсельезу» или нет? Ну, дела! Хорошо еще, посыльный не просто позвать пришел, а удержал вопрос в уме. Бросились к книжной полке…