– Раненый в памяти ли?
– Совершенно.
– Он говорит?
– С трудом, но говорит.
– Так поспешим к нему, попросим его именем Бога, перед которым он, может быть, скоро предстанет, сказать истину. Я беру его судьёй в его собственном деле: что он скажет, тому я и поверю.
Господин де Ла Тремуль подумал минуту, потом, так как трудно было сделать предложение более разумное, он согласился.
Оба отправились в комнату раненого; тот, видя входящих к нему двух вельмож, попытался приподняться на постели. Но он был слишком слаб и, истощённый сделанным усилием, упал на подушки почти без чувств.
Де Ла Тремуль подошёл к нему и, дав понюхать солей, привёл его в сознание. Тогда де Тревиль, не желая, чтобы сказали, что он воздействовал на несчастного, попросил Тремуля допросить его.
Случилось то, что и предвидел де Тревиль. Находясь между жизнью и смертью, Бернажу и не подумал утаивать истину и рассказал обо всём точно так, как оно и случилось.
Де Тревиль только этого и хотел. Он пожелал Бернажу скорого выздоровления, простился с де Ла Тремулем, возвратился домой и послал сказать четырём приятелям, что ждёт их к обеду.
У де Тревиля собиралось самое лучшее общество, впрочем, все были противниками кардинала. Понятно, что за столом только и было речи, что о двух поражениях, понесённых гвардейцами его высокопреосвященства. Так как д’Артаньян был героем обоих этих сражений, то его осыпали поздравлениями, которых Атос, Портос и Арамис у него не оспаривали не только как добрые товарищи, но и как люди, которых хвалили так часто, что на этот раз они могли уступить ему свои доли.
Около шести часов де Тревиль объявил, что ему необходимо отправиться в Лувр. Так как время аудиенции, назначенное его величеством, прошло, то, вместо того чтобы войти с малого подъезда, он с четырьмя молодыми людьми расположился в приёмной. Король ещё не возвратился с охоты. Наша молодёжь вместе с толпою придворных ждала не более получаса, как вдруг отворились все двери и возвестили о прибытии его величества.
При этом возгласе д’Артаньян затрепетал. Следующая минута должна была, по всей вероятности, решить всю его дальнейшую судьбу. Глаза его были со страхом устремлены на дверь, в которую должен был войти король.
Людовик XIII вошёл первым. Он был в охотничьем костюме, ещё запылённом, в высоких сапогах и с арапником в руке. С первого же взгляда д’Артаньяну стало ясно, что король разгневан.
Как ни было очевидно дурное настроение его величества, придворные всё же выстроились вдоль его пути – в королевских приёмных всё-таки лучше, чтобы вас заметили, пусть и сердитым оком, чем совсем бы не заметили. А потому мушкетёры, не колеблясь, выступили вперёд. Д’Артаньян, напротив, оставался позади. Но, хотя король знал лично Атоса, Портоса и Арамиса, он прошёл мимо них, не удостоив их взглядом или словом, как будто никогда не видел их прежде. Глаза короля остановились на де Тревиле, но тот выдержал этот взгляд с такою твёрдостью, что король первый отвернулся. Затем его величество, ворча, прошёл к себе.
– Дела плохи, – сказал Атос, улыбаясь, – на этот раз нам ещё не дадут креста.
– Подождите меня здесь десять минут, – сказал де Тревиль, – и если через десять минут я не вернусь, то не ждите меня напрасно, а отправляйтесь ко мне домой.
Молодые люди подождали десять минут, четверть часа, двадцать минут и, видя, что их капитан не выходит, покинули прёмную в величайшем беспокойстве.
Де Тревиль смело вошёл в королевский кабинет и застал его величество в весьма дурном расположении духа. Король сидел в кресле и постукивал по сапогам рукояткой арапника, что не помешало де Тревилю с величайшим хладнокровием осведомиться о состоянии его здоровья.
– Скверно, сударь, скверно, – отвечал король, – мне скучно.
Это действительно была самая стойкая болезнь Людовика XIII, который часто подзывал кого-нибудь из придворных к окну и говорил ему: господин такой-то, поскучаем вместе.
– Как, вашему величеству скучно?! – воскликнул де Тревиль. – Разве ваше величество не изволили сегодня увеселяться охотою?
– Хорошо увеселение! Всё вырождается, честное слово! Не знаю уж, дичь ли не оставляет больше следов, собаки ли потеряли чутьё. Мы подняли матёрого оленя, гнались за ним шесть часов, и вот, когда мы его уже почти настигли, когда Сен-Симон уже поднёс рог к губам, чтобы затрубить, – вдруг собаки сворачивают и бросаются за молодым зверем. Вот увидите, я принуждён буду отказаться от этой охоты, как и от птичьей. Ах, я несчастный король, господин де Тревиль! У меня оставался один кречет, и тот третьего дня издох.