Вторая записка гласила:
«Приходи, глупый, и не бойся ничего! Сегодня его у меня не будет, а мамы я нисколько не стесняюсь: я ей наврала, что ты получил огромное наследство, и она говорит: „Что ж, давай Бог! Лишь бы честным человеком оказался!“ Пренаивная она у меня, право!»
Эта вторая записка была адресована Анатолию Сергеевичу Лагорину.
Молотова отправила свои письма со служанкой, причем приказала добиться от Лагорина точного ответа, а у Назара Назаровича только отдать слуге по парадному и ни в каком случае с ним ни в какие рассуждения не вступать. Потом, по-видимому чрезвычайно довольная принятым решением, она облеклась в мягкий, красиво обрисовывавший ее формы, фланелевый капот и стала ждать.
V
ЗЛОБА И МЕСТЬ
Между тем Мустафетов, хотя и вскоре остыл от своего гнева против Молотовой, продолжал кипеть ненавистью против тех, кого считал своими соперниками. Эта злоба не могла погаснуть в нем, а, напротив, чем более он вспоминал о том, как произошла ссора, тем мучительнее разбирала она его.
Злил же его более всего не Заемкин с его теорией о пластике (его он считал за глупого шарлатана, прикарманивающего себе путем плагиатов чужой литературный талант и труд). Нет, его злил Лагорин, осмелившийся рассказать Ольге о деле в Киеве.
«Я уничтожу этого щенка! — мысленно грозился армянин. — У меня и план уже созрел. Посмотрим, что-то тогда она заговорит! Не надо откладывать! Если мстить, так сейчас же. И я каждому на свете, на ком только она когда-либо остановит свой взор, кому она только хоть раз приветливо улыбнется, устрою такую каторгу, что голубчик не возрадуется, а ее же на семи соборах проклянет. А мстить мы умеем так, чтобы никто никогда и распознать не мог руку, наносящую удар. А что удар будет веский и на всю жизнь след оставит — за это я ручаюсь. Сначала мне надо щенку лапы перешибить, потом мы и ее скрутим. Только бы мне добраться до нее, победить это ломанье в ней, тогда я за все отмщу, за все ее подлые издевательства над моим чувством».
Он взял извозчика и уже сказал, куда его везти, но вдруг раздумал и решил, что лучше сперва побывать дома. Может быть, он втайне надеялся на примирительные известия от Ольги Николаевны, даже рассчитывал найти ее у себя?
Когда он приехал домой, записка Ольги к нему еще не была послана. Получив от слуги на все расспросы отрицательный ответ, Мустафетов снова страшно рассердился, круто повернулся и, спускаясь с лестницы, осыпал проклятиями девушку, которую думал, будто бы любил, тогда как она просто раздражала его чувственность.
Он снова сел на того же извозчика и наказал везти себя на Петербургскую сторону. Там, в узенькой улице, он приказал остановиться у калитки маленького дома с тремя окнами на улицу, плотно прикрытыми двустворчатыми ставнями. Лишь только он вошел в калитку, на него тотчас, словно бешеная, с лаем набросилась собака. Он вздрогнул и прижался было в страхе к стене, но при свете дворового фонаря убедился, что пес на цепи и его достать не может, и постучался у крылечка.
Долго не створяли. Наконец до слуха Мустафетова донеслось хлопанье дверьми, а потом и приближение шагов внутри домика. Старческий, как бы скрипучий, мужской голос окликнул: — Кто там?
— Не беспокойтесь, Герасим Онуфриевич, это — я, — ответил самым успокоительным голосом посетитель.
— Да кто вы? По голосу нешто я обязан узнавать всех? Кто такой?
— Назар Назарович Мустафетов.
— Назар Назарович! Так вот оно что! Не ожидал! Милости просим, милости просим… — И дверь раскрылась, но все-таки осторожно, понемножечку, не вдруг. — Не расшибитесь, — предупреждал старческий скрипучий голос, — у меня темно в сенях-то: я без свечи вышел. Как бы не оступиться вам, тут приступочек.
Когда вошли в комнату, освещенную дешевенькою лампою, Назар Назарович снял цилиндр, но оставался в своем длинном модном пальто.
— Здравствуйте. Я ведь к вам, Герасим Онуфриевич, по делу, — сказал он.
— Так-с, так-с, — ответил старик, лет шестидесяти пяти, бритый, сухой, одетый весь в черное, даже со старинным высоким черным фуляровым платком на шее. — Понятно, что вы ко мне без дела не пожалуете… Зачем попусту и себя, и людей беспокоить?
— Только я сяду, — решил Мустафетов. — Садитесь-ка и вы! У вас тут никого нет? Нас не услышат?
— Никого, никого, — ответил старик. — Прислуги, как знаете, не держу. К чему? У меня дворник всем заправляет. Так чем могу служить?
— Запишите-ка себе для памяти прежде всего вот что, — сказал Мустафетов, — Анатолий Сергеевич Лагорин. Записали?