Киззи ответила так, словно ответ был очевиден.
— Ну дык, чтобы ее душа смогла воспарить.
Кактус рассмеялась и подавилась дымом.
— А с другим‑то крылом что сделали?
— Будем хранить для того, кто умрет следующим, — сообщила Киззи и тоже рассмеялась. — Лебединые крылья, знаешь ли, не растут на деревьях. Или, — добавила она, бросив взгляд на Иви, — может ты этого не знаешь.
— Может мне плевать!
Кактус все еще кашляла, но ей удалось произнести:
— Боже, Киззи, будь у меня такая отмороженная семейка, я бы стопудово носила повязку на глазу и настрочила несколько книжонок про свое загубленное детство, и сходила бы к Опре, чтобы рассказать о том, как мне пришлось обезглавить лебедя, чтобы положить его крыло в гроб своей ненаглядной бабули.
— Чтобы ее душа воспарила, — добавила Иви.
— Аминь.
— Заткнитесь! — велела Киззи, без особого энтузиазма ударяя обеих подруг кулаками. — Кактус, забирай мою семью. Можешь всех их забрать, взамен отдай мне свою крошечную маму с ее крошечной стрижкой и папу, храпящего на диване, и все. Я оставлю тебе в наследство свой топор.
— Премного благодарна. Я с радостью приму твоё оружие в дар, — чопорно сообщила Кактус. — Однако, я сомневаюсь, что смогу прикончить лебедя, будь тот трижды ублюдком. Киз, и гнев свой прихвати.
— Поверь мне, будь у тебя такая семейка, как моя, у тебя был бы и мой гнев. Знаешь, чем мой папенька занимался прошлым вечером? Лося освежевал во дворе, а потом зашел в дом и сунул свою кровавую ручищу в мою миску с попкорном!
Иви и Кактус взвизгнули от отвращения.
— Ладушки, беру свои слова обратно, — сказала Кактус скривившись. — Можешь оставить своих родственничков себе.
— Чего? И все из‑за какого‑то паршивого окровавленного попкорна? — спросила Киззи и, качая головой, добавила: — Слабачка.
Девушки разделились на окраине обычных домов. Киззи продолжила свой путь дальше за город. Идти ей предстояло довольно далеко, мимо кладбища, водонапорной башни и фермы, торгующей рождественскими елками, где возле дороги стоял небольшой трейлер, на крыльце которого лежала толстая псина. Завидев девушку, собака подняла морду и рыгнула. Бесстрашная птичка воевала с вороной, сгоняя последнюю с дерева, белка не рассчитала свой прыжок и, ошеломленная этим фактом, рухнула в кучу гниющих листьев. На дворе стояла осень. Небо было белым, а деревья — черными. Киззи увидела себя в луже и отвела взгляд.
Гоблины же взгляда не отводили. Пока они смотрели на Киззи их рты полнились слюной. Ветви безлистного боярышника плохо скрывали их, и Киззи должна была их видеть. Из всех девушек этого ничем не примечательного города, именно ей они не должны были попадаться на глаза, той, которая много знала. В конце концов, в ее жилах текла кровь Старого Света. Ее семья верила в вампиров и сглаз, в воинствующих ведьмаков и проклятья и даже в говорящих лисиц. Они считали, что черные петухи есть дьявол в птичьем обличии, а выращенным фруктам не в сезон не следует доверять и уж тем более их пробовать. И, конечно, они верили в гоблинов.
Вернее сказать, не верили, а знали. Они знали наверняка, потому что бабушка Киззи еще в Европе спасла от них свою сестру, и после неустанно рассказывала об этом. Ей не надоедало рассказывать о том, как гоблины пытались открыть ей рот и запихнуть в него их ненастоящие плоды. Но она крепко сжимала челюсти.
Как опухли ее губы после этого.
— Вся в синяках. Синяки, как обветренные сливы! Я слышала запах этого сладкого нектара, но не попробовала его, — много раз говорила она Киззи. — Тебе не захочется отведать их фрукты, Солнышко.
— Нана, не похоже, чтобы здесь жили гоблины, — сказала Киззи. Эта история наводила на нее скуку, как и этот город с его бездушным торговым центром, футбольными полями и домами, похожими на пряничные домики. — Гоблины скорее станут жить в Праге или Барселоне, где есть кофейни и абсент, и… — Она умолкла, в мысленных поисках своих мечтаний о многих желанных вещах, которые можно было бы иметь в других городах, где люди живут лучше. — Слепые уличные музыканты, — продолжила она. — И маленькие монашки с длинными багетами в руках. И соборы с горгульями. И катакомбы.
— Самая умная что ли? — раздраженно выпалила бабушка. — Гоблины, живущие в Праге? Глупая девчонка! Гоблины живут в аду! Неужели мне нужно тебе это объяснять? Они являются сюда на охоту.
Если бы бабушка Киззи была жива, то увидела бы гоблинов, присевших за деревьями. Услышала бы причмокивание их губ и уберегла бы Киззи. Но ее не было в живых. Она неожиданно скончалась прошлым летом. Помимо лебединого крыла ее похоронили с карманами, полными миндаля, чтобы ей было чем перекусить, с компасом — чтобы она всегда могла найти дорогу, и монетами для подати — серебряными монетами с рунами, отчеканенными в одном из сараев. И, конечно же, изящный стилет, который она всегда носила в кармане, тоже был с ней в гробу.
Когда Киззи была маленькой девочкой, она однажды спросила, можно ли ей взять этот нож, когда бабушка умрет, и бабушка ответила:
— Солнышко, он мне понадобится там, куда я отправлюсь. Заимей собственный чертов нож.
Киззи знала, что другие семьи не хоронят своих бабушек с ножами и засохшими лебедиными крыльями, и она подозревала, что другие бабушки не выскальзывают из могил, чтобы протанцевать по часовой стрелке вокруг живых. Это была очень мощная магия, особенно, когда танцевали покойники. Киззи почувствовала, как призрак бабушки трижды обошел ее, во время похорон, когда отец и дяди бросили комки земли на крышку ее гроба. Она была рада узнать, что душа ее не почивала под обрушившимся дождем из земли, которая при ударе о крышку гроба издавала звуки подобно грому. А вот нож правда остался внутри; Киззи видела, как отец положил его в гроб и скорбела по нему. Она никогда не переставала желать его, складной с перламутровой рукояткой. И ее бабушка, должно быть, знала об этом, потому что на смертном одре она поманила Киззи ближе и прошептала:
— Помнишь мой нож, Солнышко?
Киззи подумала, что бабушка отдаст его ей, и, улыбаясь, кивнула. Но старушка прошептала:
— Не смей красть его из моего гроба, — а потом она умерла.
Иногда Киззи представляла, как ее бабушка прокладывает себе дорогу этим ножом в туннеле смерти, но по большей части её грёзы носили совсем иной характер. Она мечтала о медленно танце с Миком Креспейном, о посиделках у него на коленях во время обеда, чтобы он обнимал ее за талию, а не Сару Феррис, чтобы костяшки его пальцев слегка упирались в нижнюю часть ее груди, а не груди Сары. Она мечтала о тонких лодыжках, как у Дженни Гласс, вместо своих, как у крестьянской тягловой лошади, о шелковистых волосах, вместо грубой мочалки, о покатых бедрах, вместо бедер, как у танцовщицы танца живота. Она грезила о звонком смехе, о татуировке бабочке и о парне, который держал бы свою руку в заднем кармане ее джинсов, во время прогулки, а потом прижал бы ее к забору, чтобы впиться в ее нижнюю губу, как в спелый фрукт.