НОРМАННИАДА
1 Шёл восемьсот пятьдесят девятый год. Из Франции, как сказано в преданье, сказать точнее - даже из Бретани, отправился в поход норманнский флот. Его повёл лихой норманн... Ну да, быть может, поступлю я, как схоластик, но имя историческое - Хастинг, уже вполне известное тогда. Легенда же гласит, что сей варяг (и он же скандинав, норманн и викинг) возьми да и фортель в походе выкинь – разграбил Рим. А дело было так. Сначала Хастинг всласть повеселил вдоль берегов Испании восточной. (Сказать, что колесил не будет точно, когда на вёслах. Ладно: колесил.) В Италии шутил же грозово. Он город Пизу взял атакой страшной!.. Увы, потом своей Пизанской башней прославился сей град и без него. Разделав Пизу, как мы говорим, в кровавой баньке, так сказать, распарясь, варяг и развернул блаженно парус, и нос ладьи повёрнут был на Рим. Какой он, Хастинг? Вкратце: рыж и ряж. Покаюсь, захотел я отвертеться от сцен его зачатия и детства сурового. Теперь уж он – что кряж. К тому же Хастинг был женолюбив, и обществом ему была пизанка, которую похитил он из замка, что и до сей поры как будто жив. Наверно, тут я должен дать портрет прекрасной пленницы. Иль нет. Не должен. Любой на выбор будет вам предложен из тех, что помните. А нет – так нет. Супруг её был сгублен чем и жил – мечом. Она в пылу разлуки чуть на себя не наложила руки, но Хастинг раньше руку наложил. То Стенька Разин, не вступая в торг, швырнёт княжну. А Фьюче же, освоясь, сама могла швырнуть, к тому ж на совесть она старалась как... И знала толк. Да. Фьюче. Да. Её так звали. И она, как есть, в шеломе и кольчуге клялась с варягом жить в простой лачуге, сперва на Рим взглянув хоть издали. И вот оно настало время «Ч». Покой реки был кораблями вспорот, и на брегу открылся дивный город, сверкнув, как жемчуг в солнечном луче. Развратный град! Юдоль мирской тщеты! (Но для варягов зрелище из зрелищ). Ужели ты судьбу других разделишь? С бортов ладей уже сняты щиты… Мечи из ножен вон! Но вместе с тем и римляне без должного испуга глядят со стен, не прячась друг за друга, и что-то аж кидают там со стен. И сразу – штурм! И Фьюче – впереди! Едва приосадить успеет Хастинг её за то, чем ныне служит хлястик, а что тогда – да разберёшь, поди. И Хастинг сам бесстрашно лезет вверх, вращая дико каждым, порознь, глазом, и щит его в момент стал дикобразом, хоть никого в смятение не вверг. А в городе на битву с рыжим псом призвались все от мала до велика, и даже сам епископ, поелико его псалтырь был истинно весом. И вот сим псалтырём сей призывник возьмёт да как варяга по лбу жахнет, и Хастинга – пассаж из мира шахмат – как пешку со стены смахнуло вмиг. 2 Тут думал я о днях, когда Христос, не знал покуда Библии и прока ещё не видел в звании пророка и стало быть до Бога не дорос. Ещё, должно быть, бегал огольцом, но по скамьям меж дядек поелозив, уже смекал: отец его Иосиф мог, в принципе, не быть его отцом. А кто? С фантазией – любой на вкус. Но парня, так сказать, манило небо. Ещё он был никем, никем он не был и звался ещё коротко – Исус. Как раз в те годы Тевтобургский лес, что ныне в ФРГ, мечом тевтонца над Римом пригасил сиянье солнца: три легиона – в ад! В один замес. Об этой битве сам Исус никак не мог бы знать. Ровесник нашей эры знал лишь древнееврейские примеры великих битв – обычный школьный брак. Но Хастинг знал. Он дюже был учён. Но только, к сожаленью, недоучен. И мы тому свидетельство получим. О чём я? Да потом скажу о чём. Пока ж варяг в ладье мочил свой лоб... И то взрычит, припомнив вдруг паденье, то сам себя язвительно подденет: – Ну что, норманн, ладья и есть твой гроб? Он был бесспорно прав. В конце концов куда бы ни вели морские мили от родины, варяги хоронили в ладьях своих великих мертвецов. Конечно, если мрачный океан сам не хоронит мертвеца. Конечно. Всю ночь рычал варяг во тьме кромешной бессилием и гневом обуян. Ещё бы! Штурм был начисто отбит, и как хрипел, давясь кровавой пеной, один монах, единственный их пленный: – Язычник христиан не победит!.. Тьфу! И под утро Хастинг видит сон, как он несётся Тевтобургским лесом, разя своим пророческим железом язычников... И тут проснулся он. – Эй, кто тут? Фьюче? Вот ведь приползла, – подумал Хастинг, – что ей спозаранку? – Послушай, милый, я же христианка... Ну, может, тот епископ... не со зла? Как перст судьбы поднялся Фьючин перст и лба его касается... Коснулся, и Хастинг тут чуть не лишился пульса от крика: – Там! На лбу! О, Боже! Крест! Да, Фьюче раскричалась не шутя. Она вся ужас и восторг, и жалость. Понятно, вся дружина тут сбежалась, решив, что остаётся без вождя. А Хастинг, точно, и лежал, как труп, под златотканым краденым покровом, на синем лбу его крестом багровым горячий влажный, будто дышит, струп. И город тут увидел со стены, как вражий стан безумней стал на время, чем Вавилон во дни столпотворенья, и жители вздохнули: спасены. И как апофеоз явись гроза! И ливень, жёсткий, словно мокрый веник, стал так хлестать варягов муравейник, что вскоре всех загнал по паруса. А там недолго паруса поднять, сперва, конечно, только для просушки… Но всё же шум от этой заварушки стоял всё утро и ещё полдня. Осада, наконец, снята, и вот от города («Пример гостеприимства! Но, знать, судьба такая, примиримся».) отчалил в суете норманнский флот. 3 А через сутки Рим вскричал: – О, чёрт! (Я сам считал, что в хронике описка, но нет, на стену вызван был епископ, он тоже подивился в свой черёд.) Итак, о, чёрт! Варяжская ладья, украшена, обвешана цветами, под волны воплей, криков, причитаний ползёт на берег. Дальше, дальше. Я... Признаться, я... Но чувствуете вы, как голос мой вибрирует от фальши? Как будто знать не знал, что будет дальше я с самого конца второй главы. Так что же дальше? Расскажу сейчас. А дальше будет погребенье, вот что. Хотя и смысла скандинавский вождь в том не видел и лежал ожесточась. А в Рим уже отправились послы от викингов, из тех, кто познатнее, кто мог в такой торжественной затее цивильней поприкрыть свои мослы. Послы явились к городским вратам и целый час стояли перед стражей. Их вид был даже в мирной роли страшен – не дай Господь причислить их к врагам! Епископ принял их, но был суров. К язычникам он не имел доверья и стражников держал за каждой дверью, и начинать просил без лишних слов. Откашлявшись, сказал один варяг: – Мы с миром к вам! Стремимся только к миру. Епископ, ты своих проинформируй, что мой берсерк твоим парням не враг. Второй отдёрнул первого назад, шепнув: – Мы тут голов не сносим! Нам крышка тут. Я это чую носом. – Он был и вправду несколько носат. Тут третий, скальд, вспушил свои усы: – Где фьорда хвост скрывает вход под скалы, наш конунг подошёл к вратам Валхаллы, обители всех павших в битвах с... Скальд заводил, варягов цепеня, не речь, а песнь, но прерван был четвёртым, которой, разразившись громким чёртом, воскликнул: – Падре, выслушай меня! Наш вождь, он умер. Все мы смятены. Он умер. В ночь. Как раз при смене галса. Но перед смертью вспомнил, как спускался вниз головой с той роковой стены. О, то спусканье даром не прошло! Наш вождь проник в божественные сферы, где сам родитель христианской веры ему свой знак поставил на чело. И он, как император Константин, на смертном ложе принял христианство и мне успел сказать, мол, это шанс твой, спасись и ты, как я, христианин. И я спасусь! Я прах сожру в горсти, коль не исполню конунговой просьбы! Пардон, мой сир, вот если удалось бы его по-христиански погреб...сти? Не без труда, но в смысл речей проник епископ. Славный был добряк он! С чётвертым столковался он варягом и даже дал ему священных книг. И отпустил послов, сказав, что он сам лично панихиду и молебен отслужит, и пред Хастингом на небе уже не будет никаких препон. 4 А в скандинавском лагере уже готовили... Чуть не сказал я "тризну", хотя и не был склонен к беллетризму всё терпящий христовый протеже. Он тщетно сокращал свой дух и дых, когда в ладье высокой погребальной, кипя внутри, как шторм девятибальный, лежал недвижен, благостен и тих. Лежал, как мёрт