Флюгер северо-запад.
Погода менялась.
Уже посвистывало где-то вверху, в порядочно всклокоченном небе, где-то гудело, откуда-то тянулась поземка, сгибая худосочную елочку.
Заметало рисунки пальм на снегу вокруг палатки.
Переходя от прибора к прибору, Дроздов невольно поворачивался спиной к ветру, был очень деловит, очень сосредоточен и очень быстр.
Но на мгновения он замирал, прислушивался: вдруг доносились к нему звуки — и стеклянные, и металлические, и по-человечьи грустные.
Ну, конечно! Это были отзвуки все того же звука и того же эха, которые недавно почти догнали друг друга под стеклянным куполом! Это и сейчас были краткие мгновения надежды и радости среди наступающей со всех сторон тревоги.
Прислушиваясь к ним, все еще можно было чуточку верить, будто тревога напрасна.
Но она не была напрасной.
Она была, она была, она была! Приближалась из своего недалека.
Вот уже где не требовалось ни малейшего напряжения слуха, чтобы услышать!
Мело.
Подсвистывало.
Гудело.
Дроздов подошел к рации, включил ее, а оттуда загудело так:
— Давай, давай, Лешка! Я — Любомиров — на приеме! Давай, давай!
Или Любомиров требовал, потому что был басом, или был басом, потому что требовал?
Ему требовалось запросто, Любомирову, легко и непринужденно.
Дроздов хотел стукнуть рацию кулаком, потом он встал и примерился, чтобы стукнуть ее ногой.
Не стукнул ни кулаком, ни ногой. Неловко приподнялся на цыпочках, выбросил руки вверх, будто взывая к кому-то, но опять-таки ни к кому не воззвал, а в такт любомировскому басу — «Давай, давай, Дроздов! Раз, два, три, четыре, Дроздов, я на приеме, раз, два, три, четыре!» — проделал движения из программы производственной физзарядки.
Настроив таким образом собственную нервную систему на приличную волну, Дроздов, не торопясь, стал передавать:
— Семь тире двадцать три тире семь точка пять тире четыре, тире, шесть еще тире шесть тире точка, четыре, тире пять тире, два тире, точка…
— Слушай, Алешка, кореш, — с неожиданной участливостью спросил бас, — загораешь, да? Потерпи чуток, скоро уже...
— Ну, а что там Шевырев? У него благополучно? — спросил Дроздов. — Когда он за мной прилетит?
— Кого ему сделается, Шевыреву?! — ответил, подумав Любомиров. — Никого ему не сделается.
— А когда он за мной вернется?
— Пролетит над тобой караван, ты в последний раз передашь им погоду на борт, тогда будет тебе и Шевырев.
— А когда полетит караван?
— Я думаю, скоро... На днях, я думаю...
— Точка шесть тире один тире два тире девять тире точка.
— Мы по профсоюзной линии, — выждав момент, снова заговорил бас, — еще яснее, по линии местного комитета, проталкиваем Шевырева в ангар. Вне очереди. Ему и ремонтироваться — два раза плюнуть.
— Точка.
— Но не в нем даже дело. Не в Шевыреве. Дело за караваном — все еще формируется. Но твердые сведения: на днях караван полетит. А ты, герой, его обслужишь своей погодой!
— Точка!
И Дроздов выключил радио.
Обед.
Ведь без обедов человек — это полчеловека, и даже меньше. Но во время обеда снова имел место непредвиденный и странный случай.
Дроздов был занят консервированым супом, доедал его и с особым вниманием он присмотрелся к последнему картофельному ломтику, диаметром около трех сантиметров, толщиной чуть поменьше сантиметра, с двумя взаимно пересекающимися трещинами посредине. Присмотревшись и до тонкостей изучив этот ломтик, он подцепил его ложкой, разжевал и проглотил.
Он хорошо его изучил и, должно быть, поэтому так остро прочувствовал его вкус и запах.
И вдруг Дроздов снова обнаружил тот же ломтик в кастрюле: тот же диаметр, та же толщина, те же взаимно пересекающиеся трещинки посредине. И светился этот ломтик на дне кастрюльки точно так же. Точно так же, как светится солнце, когда поутру вступает в не совсем ясный день.
Дроздов пожал плечами и снова подцепил забавный ломтик, но в ложке его почему-то не оказалось.
Он выплеснул содержимое ложки обратно в кастрюльку, и ломтик стал снова плавать там, по-прежнему внятный, а Дроздов снова подцепил его ложкой, а ломтик снова исчез.
Дроздов с сердцем отбросил кастрюльку, и тут снова возник стеклянный купол. Около его стены неподвижно стоял Дроздов, а Шевырев суетливо бегал посередине помещения, размахивал руками и быстро-быстро говорил:
— Хватит! Хватит, я говорю, беспочвенной фантазии! Быстро! Пиши! — и подал Дроздову чернильницу и ручку.
Дроздов приспособил под письменый стол собственный коленный сустав, взял ручку, обмакнул перо в чернильницу.
— Кому? Зачем?