«Дорогой друг Алексей Дроздов! Тысяча девятьсот двадцать седьмого года рождения! Член профсоюза с тысяча девятьсот сорок четвертого года! Мы все любили тебя, а теперь горячо надеемся, что светлая память о тебе никогда не умрет в наших сердцах».
Шевырев читал с той хрипотцой, которая соответствует только что пропущенным ста пятидесяти граммам, он читал старательно, и слушали его со вниманием, однако это общее внимание не мешало некоторым передвижениям в толпе. По мере этих передвижений где-то в середине толпы обнаруживалась небольшая площадка, а на площадке довольно большой гроб.
Это был тот самый гроб, который оказался временной помехой при строительстве Дроздовым его стеклометаллического купола, гроб, в котором он еще не так давно покачивался, сначала сидя, а потом лежа.
«Несмотря на свой молодой возраст, — читал Шевырев, — несмотря на отсутствие у тебя производственного стажа, несмотря на неизбежное присутствие в твоем воспитании пережитков прошлого, ты был примерным членом нашего дружного коллектива, который, как мы все это хорошо знаем и отлично помним, неоднократно отмечался и награждался за самые различные показатели».
На гробе лежали стеклянные и музыкальные цветочки, которые в свое время Дроздов разбил молотком.
Теперь они вновь были склеены, но так искусно, что на них почти нельзя было различить швы. И никакой музыки они теперь не издавали.
«Мы высоко ценим и всегда будем еще выше ценить тот вклад, который ты, Алеша Дроздов, уже успел внести в успешно поставленную перед нами задачу освоения Севера».
Ленты на гробе сначала не было, и невольно напрашивалась мысль, что кто-то проявил халатность и не выполнил поручения группкома профсоюза работников гражданской авиации, но вскоре она откуда-то появилась. Та же самая лента, которую Дроздов уже однажды видел и надпись на которой еще раньше прочитал:
«Скромному исследователю Заполярья, метеорологу и радисту Алеше Дроздову — безвременно ушедшая от него группа товарищей. Спи спокойно, дорогой друг, не беспокойся, ты будешь жить в наших сердцах!»
Эта же самая концовка — «Спи спокойно, дорогой друг, не беспокойся...» — была и в бумажке, по которой Шевырев читал свою траурную речь, поэтому он прочел ее еще раз, снова свернул бумажку вчетверо и сунул в карман и лично от себя добавил:
— Спи спокойно, не волнуйся, мы все заменим тебя на твоем славном посту! Давай, давай!
Двое с лопатами стали торопливо выбрасывать снег из ямы — поземка успела забить яму до самого верха.
Потом все возвращались обратно, оставив в поле деревянную пирамидку, увенчанную фанерной звездой, шли уже не так дружно и не так плотно, а растянувшись цепочкой, по одному, по двое и по трое.
— Нет, правда, — говорил Шевырев своему спутнику справа, а этим спутником был Любомиров в своем непревзойденном треухе, — нет, правда, парень-то был ничего. Ничего! Уж это точно.
— Я с ним в самый последний раз держал связь — он по-хорошему держался. Выдержанно. Ничего не заметно. Я бы заметил, если бы что. И караван обеспечил, исполнил долг, дал каравану погоду, куда как хорошо дал, а потом, видишь, как! — ответил Шевыреву Любомиров.
— Из-за Коровенкина! — горестно вздохнул Шевырев. — У Коровенкина голос — труба! Вот он и пробился в ангар без очереди. А я пока очереди ждал, пока пробился, пока отремонтировался, пока прилетел, там уже гроб с музыкой...
Кто-то третий догнал Любомирова с Шевыревым и тоже сказал:
— А ведь парень-то был — ничего!
— Ну вот, любимая, — спросил Дроздов. — Почему же ты не была на моих похоронах? Все члены нашего коллектива были, а тебя не было. Любомиров ходил по бюллетеню и то пришел.
— Сама не знаю, как это могло случиться, — ответила Тонечка, искренне недоумевая. — Какие-то непредвиденные обстоятельства... Не знаю, какие.
Дроздов и Тонечка стояли все на том же прозрачном круге, положение которого было точно зафиксировано вертикальной осью, все так же беззвучно передвигалась голубая Стрела Времени вдоль Неизвестного Круга.
Все та же зеленоватая полутьма окружала их.
Тонечка плакала и, плача, стала гладить Алешу Дроздова по голове, по лицу, по плечам и рукам.
— Почему ты плачешь? — спросил Дроздов, подумал и сам ответил: — Ах, да, я же мертвый. Совсем забыл о своей смерти! Знаешь, так приятно было поддаться житейской интонации, вот я забыл, что я похоронен...
— Похоронить можно ведь только настоящее... — проговорила Тонечка. — Только его!
— Значит, теперь ты меня любишь?
— Да!
— По-настоящему?
— Да! Да! Да! — заплакала и даже зарыдала Тонечка.