В то же время Дроздов подозревал, что когда-нибудь, вероятно, не очень скоро, по какому-то далеко не ординарному случаю, та жизнь, которой реально не было и которую он все-таки прожил в тундре под стеклометаллическим куполом, возведенным именно для этой цели, обязательно вернется к нему. Чем-нибудь она еще продолжится, она еще будет обязательно!
У Тонечки он спросил:
— Если человек жив, мало ли что с ним может случиться?
— А что с ним может случиться, Алешка?
— Он может сделаться счастливым! Он может прожить на земле еще лет... тридцать! Даже сорок!
— Ой-ой! — отозвалась Тонечка.
— Почему «ой-ой»? — спросил Дроздов. — Может, потому что завтра ты улетаешь на Большую землю? На материк? На юг? К Черному морю?
Тонечка ответила так, будто сама впервые узнала об этом, ответила с удивлением:
— Завтра. И как раз в это время. А сколько сейчас времени, Алеша? Который же нынче час?
И тут Дроздов подхватил рюкзак, бросился к двери.
Минуту спустя в сторону от детского рисунка с изображением радиостанции по гладкому, по белому, по твердому снежному насту, то и дело проваливаясь по щиколотку, по колено — бежали две фигурки. Одна была с рюкзаком за плечами — это был Алеша Дроздов; другая в распахнутой куртке — Белова Тонечка.
И прозрачные тени бежали вместе с ними и не проваливались в снег. Они-то были высокие, неторопливые, рыхлый снег был им нипочем.
Только две фигурки и две их длинные тени — больше ничего не двигалось в этот час; дым, поднявшись из труб поселка, и тот не двигался вверху, собак и тех не было слышно, и люди, успокоенные, а может быть, и растроганные наступлением весны, первого в этом году весеннего часа, тоже затихли.
Редко так бывает, такая же тишина в присутствии людей, но тут тишина была, и только двое нарушали ее, хрустя снегом и громко дыша.
Наконец Дроздов подбежал к изгороди рыбоприемного пункта, за ним Тонечка.
На дверях сарая огромный замок.
На изгороди, которая начинается почти от самых дверей, потом окружает сарай со всех сторон, на верхней суковатой жердине висят, слегка покачиваясь на ремешке, часы Дроздова.
Они показывают без пятнадцати шесть.
Дроздов что-то хотел сказать, не смог — задохнулся.
Тонечка хотела что-то спросить, не смогла — тоже задохнулась.
Дроздов показал ей рукой на часы, потом на свой рюкзак, потом вдаль: по белому снегу, по ровному и гладкому, уходила оленья упряжка.
Там, где была упряжка, и дальше, куда она уходила, снег был еще более гладким и ровным, и белым.
— Да... — кивнула Тонечка. Она ничего не понимала, но приготовилась понять все.
Дроздов сбросил с плеча рюкзак и вырвал из него сначала тужурку с блестящими пуговицами, потом шапку.
— Оськина! — сказал он, переводя дыхание.
— Какая?
— Оськина!
— Да! — опять кивнула Тонечка, все еще ничего не зная.
— Тебе надо объяснить...
— Обязательно! — сказала Тонечка. — Все!
И они медленно пошли к домику радиостанции. Алеша шел и внутренне готовился к тому, чтобы рассказать обо всем, что произошло с ним в тундре; Тонечка шла и готовилась услышать этот рассказ.
А потом случилось самое неожиданное событие — прошли годы.
Прошло много лет, и вот наступил
Период второй
Ведь годы всегда проходят неожиданно, никто всерьез не думает и не подозревает, и не верит тому, что они действительно идут. Что они проходят навсегда.
Есть что-то случайное в том, как проходит десять, пятнадцать и еще больше лет, какая-то есть в этом необоснованность. Какая-то странность.
Иногда во сне, да и не только во сне, человек совершенно отчетливо чувствует, как эта странность и случайность устранены: годы не ушли, они вернулись. Они не уходили в никуда, только приотстали в пути, а теперь догнали караван, и вот тогда-то все и становится на свои неслучайные места.
Но, конечно, ни одна случайность, происшедшая с нами, не первородна, ей обязательно предшествовали другие случайности, так что логика случайностей, это — увы! — железная логика.
Какой-то случайный человек однажды назвал какое-то текущее и ничем не примечательное мгновение Первым мгновением. Первым мгновением года, Первым мгновением века, Первым мгновением тысячелетия, Первым чего-нибудь и Первым чего бы то ни было.
Вот с тех пор-то и пошла писать история — История случайностей.
Пошла писать и вперед от этого Первого, и назад от него, и вперед и даже назад от сотворения мира. И все потому, что появилось понятие Первого.
С тех пор все и догадались, что всему бывает конец, даже случайностям. Потому что, если может быть Первое, значит, должно быть и Последнее.