— Ну, вот что, — сказал Интеграл. — Давай так: шутки в сторону!
— Какие, к черту, шутки! — пожал плечами Дроздов. — Какие, не понимаю!
— Ты что, просишь форы?
— Искренность — та же любовь. И вот я предельно искренне прошу у тебя форы, товарищ Интеграл!
— Понятно, что значит искренность... А ты не проглатываешь последний слог? Может быть, ты просишь форума? Или фортеля? Или форварда? Форсинга? Форта? Ну-ка, повтори!
— Искренность — та же любовь, и я прошу у тебя форы, — повторил раздельно Дроздов. — Я ничего не проглатываю, — подумав, пояснил он еще. — Аппетита нет. Сыт словами по горло.
— Пять минут... — согласился Интеграл.
Такой была его фора.
Пока суд да дело, пока Дроздов был молодым специалистом-полярником, потом профессором, потом общался с Интегралом, время шло, и вот оно не оставило профессору Дроздову ничего, кроме его смерти.
И профессор Дроздов с каждой минутой все отчетливее чувствовал силу земного притяжения.
Вот это-то чувство, это притяжение и вносило теперь некоторую ясность в немыслимо сложный вопрос о том, в каком же направлении скрывалась искомая субстанция.
Не бог весть как этот земной шарик устраивал профессора Дроздова в течение его жизни, особенно в зрелом и активном возрасте, поэтому он и готов был рассматривать его только как сырье и сырьевую базу, необходимую для переработки и создания иных, не очень отчетливых, зато современных форм и конструкций, иногда он даже рассматривал шарик как свою собственную производную, но сейчас некогда было заниматься воспоминаниями о том, что и как было при жизни, — фора Интеграла была пять минут.
И профессор Дроздов предался притяжению Земли, оно действовало на него глобально — на все его клетки и молекулы, на его дыхание и сердцебиение, на движение его мысли, на все те движения, которые все еще происходили в нем.
Он представлял себе всю опасность своей линии поведения, но риска здесь не было ни на йоту, так как она была единственной, эта линия. Шанс 1:100 000 000 — ничтожно мал, но другого шанса у него не будет никогда, хотя бы потому, что уже начинало исчезать и само «никогда».
Он не мог и мечтать о том, чтобы почувствовать прикосновение к себе своей субстанции, потому что его нервная система и вся система его ощущений, даже и в нынешних остаточных признаках, отброшенная смертью № 3 назад, в глушь, в кембрий, в архейскую древнейшую эру, все равно оставалась современной, вскормленной на витаминах серий а, б, с, д, е, на поливитаминах, на ресторанных меню и домашних обедах, приготовленных даже не на костре, а с помощью газового огня. По этой и по тысяче других причин его нервная система уже давно была некоммуникабельна со своими собственными исходными величинами, была неспособна уловить прикосновение к себе той субстанции, от которой она когда-то произошла.
И профессор Дроздов твердо знал, что в силу этих обстоятельств он должен в последний раз перехитрить все на свете — весь мир, все земное притяжение, всего самого себя. А больше он не знал уже ничего. Он прошептал, но не очень тихо:
— Да здравствует мировое вещество! Ур-ра-а!
И что-то вроде рабочего колеса центробежного насоса подхватило его, и понесло, и завращало вокруг чего-то по спиралевидной траектории; он включился в какое-то вихревое движение, по своему рисунку напоминающее то изображение, которым еще древние обозначали — опять-таки обозначали! — понятие вечности.
Он миновал плоскостное состояние, в котором побывал не так давно в качестве амебы, и устремился дальше, туда, где не было не только объемов, но и плоскостей, где он уже потерял ощущение своего собственного протяжения, своих размеров, форм, размеров и форм всего окружающего, где сначала было только чувство своего веса, а потом исчезло и оно и стало только его участием в весе и в давлении чего-то несоизмеримо большего, чем он сам...
И вот он что сделал в определенный момент — он подбросил крохотную частицу себя современного в ту среду, которой он достиг и которая, по его соображениям, уже должна была быть его субстанцией. Он подбросил в субстанцию самого себя, испытавшего несколько смертей, себя, не очень устроенного в своей современности, однако же удостоенного ею звания доктора наук;
он сделал это тайком и по секрету даже от самого себя;
он знал, что в нем всего-то этого докторского и прочего оставалась капля, и все-таки смог это сделать, полагая, что капля в соединении с его изначальностью снова могут составить его жизнь.
Вот это была хитрость так хитрость!